Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Шоттенринг, он же Шотландское Кольцо, давно уже никак не связан с шотландцами, и уж совсем никак — с обручальными кольцами и прочими драгоценностями, и отыскать его совсем несложно. Едва оказавшись у Венского университета, ступайте по кольцевой магистрали на восток, к Дунайскому каналу, поглядывая на таблички с указанием улиц: черные буквы на белом фоне в овальной рамке сами подскажут — вот он, Шоттенринг.

Здесь, на Шоттенринге, архитекторы дедовских времен (перебрасываясь друг с дружкой акантами, перемежая их бордюрами, шахматными узорами и лепными гирляндами, подобно тому, как их сыновья запускали один в другого губкой, которой стирают с грифельной доски) поместили дома в стиле Рингштрассе: кариатиды из песчаника и гранита с бюстами из гранита и песчаника, балконы с амфорами, крыша, окаймленная четырехгранными столбами, львиные головы дверных колотушек для адвокатских апартаментов, занимающих целый этаж, мраморный Геркулес перед входом в швейцарскую, дверь-«шпион» с круглым отверстием, за которой сидит чех-привратник, высматривая, соображая и прикидывая, что за посетитель проходит по красной ковровой дорожке к лифту, какую из нумерованных медных кнопок нажимает, прежде чем неторопливо и комфортабельно исчезнуть в шахте лифта, заскользив по стальным проводам и чудодейственно избавившись от силы земного притяжения, подобно ведьме, обуржуазившейся настолько, что ей удастся обходиться в своих полетах без метлы.

Почему однако же обуржуазившиеся ведьмы направляются в дома на Рингштрассе, почему кровеносными тельцами поднимаются они по артериям лифта до четвертого, а то и до шестого этажа, осторожно раздвигая внутренние створки с латунными ручками и с грохотом захлопывая внешнюю дверь? Сигнальный выстрел для бдительного уха внизу, в швейцарской: на седьмом этаже из лифта вышла натурщица, на шестом — клиент адвоката, на пятом — пациент врача, на четвертом — делопроизводитель, а на втором — кто-нибудь из гостей господина барона.

Третий этаж пропускаем. Это — этаж путаный и непонятый, этаж моего стыда и страха. Сюда я не впущу чешского соглядатая из швейцарской, не впущу ни взглядом, ни помыслом, я придержу неизменно громыхающую внешнюю дверь лифта, — и пусть обуржуазившиеся ведьмы, целыми днями снующие вверх и вниз, обходясь без помела, поищут другой выход; по мне, пусть выбираются хоть через крышу, а уж оттуда, сверху, любуются остроконечными сосцами фасадных кариатид цвета асфальта, а не то — пусть заползают в швейцарскую, к привратнику, под его коричневое одеяло из грубой шерсти, где любит нежиться черный кот самого богемца. Почему бы им, черт побери, не задержаться в каком-нибудь кафе неподалеку от биржи на той стороне Ринга, почему бы не вложить последние деньги в акции одной из старейших железных дорог Австрии — Южной, которая (последней из двух мало-мальски крупных железных дорог) все еще остается в частной собственности? Я не позволю здесь выйти никому, я не открою внешнюю дверь, а створками внутренней прищемлю пальцы любому. На то у меня имеются серьезные причины. Этот второй этаж дома по Рингштрассе на Шоттенринге — моя отправная точка, первое место моего проживания, мой старт.

Кому же захочется, чтобы ему принялись мешать уже на старте? Известны ли вам спринтеры, собирающие возле стартовой позиции былых друзей по школе, тетушек и дядюшек, добрых-предобрых, дорогих и дражайших знакомых? К стартовой позиции, подскажет вам любой тренер, нужно относиться с максимальным уважением. Я опечатал внешнюю дверь лифта пломбой, имперской таможенной пломбой, если быть точным; пусть так оно и останется, пока вы во всех деталях не узнаете, что к чему в моем родовом гнезде. Что и само по себе не так-то просто, потому что здесь два места проживания, две входных двери, две квартиры, на самом-то деле образующие одно целое. Или это — один-единственный жилой этаж, на котором находятся две квартиры, в зависимости от того, делаешь ли из двух одну или из одной две: дьявольская арифметика эпохи грюндерства, — делать из нуля бесконечность, — вышла из моды. Каждой твари ровно по паре. Две прихожие, два туалета, две крохотные комнаты для прислуги, двое важных господ, — адвокат, допущенный к ведению дел в верховном и уголовном судах, и любовник жены, — семью содержит первый из них; двое детей, двое слуг, хотя с няней их получается трое, и это вносит в мое уравнение вероятности явную ошибку; два входа, они же, сообразуясь с вектором движения, два выхода; две религии: иудейская у родителей, римско-католическая у обоих детей, не образующих истинной парочки, потому что оба они — мальчишки; два музыкальных инструмента: рояль под бархатным чехлом и лютня, в сопровождении которой рыжеволосая хозяйка дома исполняет песни Шуберта, когда в пятницу вечером на журфикс собираются дамы; два серванта с беззвучно лающими фарфоровыми собачками, с маленькими смеющимися китайцами, восседающими в позе Будды скрестив ноги; складками жира растекаются их животы, не больно-то получившиеся у фарфоровых дел мастера; фарфоровые пастушки под розовыми зонтиками; молодой и красивый император Франц-Иосиф — его бюст изваян из белого, из белоснежно-белого бисквита; еще один бюст, чей он, этого я вам не открою: судьба сей императрицы сложилась на редкость несчастливо.

И два пузатых балкона с перилами в виде амфор (балконы домов по Рингштрассе таковы, что на них можно только стоять, слишком они узкие, чтобы усесться, вот и стоишь как какой-нибудь генерал, эрцгерцог или еще какая-нибудь важная шишка в многонациональной империи, шишка настолько крупная, что ей доверяют принимать парады); адвокат верховного и уголовного судов при случае выходит то на один, то на другой балкон, выходит приватным образом, чтобы глотнуть свежего воздуха и поглядеть с одного балкона на Дунайский канал, а с другого — на кирпичное здание биржи. Однако при правильном взгляде на вещи даже дислокацию балконов следует считать политической позицией. Римские формы и греческие линии биржевой архитектуры — это воплощенная в камне имперская игра всемирной буржуазии, а завершено строительство через двадцать лет после революции 1848 года. Стоя здесь, можно дышать полной грудью, можно говорить себе: я кое-чего добился в жизни. Но и у дислокации второго балкона (с видом на Дунайский канал) есть свои преимущества: почему бы не приобрести билет на пароход Дунайской судоходной компании, почему бы не подняться на борт и почему бы, покуривая дорогую сигару, не прислушаться к плеску волн, почему бы не отправиться вниз по течению — мимо Пресбурга[1], Будапешта, мимо летящих бакланов и пляшущих крестьян в румынских национальных нарядах, почему бы не доплыть до самого Черного моря? Да, такое вполне возможно, а значит, тебе доступна и другая жизненная позиция — позиция кругосветного путешественника.

Квартира во весь этаж разделена на две части. Жилая половина с роялем, лютней и фарфоровыми китайцами — и адвокатская контора. Клиенты входят с лестницы слева, они дергают за медный колокольчик на двери, их впускают и препровождают к оленьим рогам гардероба. Дверью на лестнице справа пользуются разносчики, гувернантки, а также любовник, ею пользуются оба мальчика, возвращаясь во второй половине дня с урока закона Божьего для католиков, пользуются родственники, наезжающие в гости из маленького гетто в Моравии. Тамошний храм снаружи выглядит так же красиво и снабжен такими же круглыми барочными окнами, как желтая часовня в шенбруннском замке, — столь же изящная параллель к эпохе феодализма, как и сама история возникновения гетто: граф из Лисица передает графу из Ломница две еврейские семьи в обмен на две пары собак. «И эти еврейские семьи с собачьей родословной, — шутливо говорит граф, — кладут начало моему иудейскому зверинцу». И вот из этого-то зверинца в Вену и наезжают родственники, они входят с лестницы направо, их быстро впускают и прячут: провинциальный запашок не всем по нраву!

И вот сидит какая-нибудь провинциальная тетушка (тетушка Эстерль, к примеру, сестра адвоката верховного и уголовного судов), сидит на канапе стиля бидермайер с ножками из вишнево-красного дерева и со спинкой, обтянутой белым репсом, прошитым зелеными полосами с золотым кантом, осматривается в гостиной, замечает перевернутую лютню с ленточкой, лежащую на фетровой подстилке на черном зеркальном льду «бехштейна», замечает фарфоровых китайцев в стеклянной горке, может быть, краем глаза видит, как пляшет по надраенному до янтарного блеска паркетному полу тень остроконечного сосца кариатиды, переводит дух и обращается к находящимся в полном замешательстве родственникам:

— Расскажите мне, что делается на свете! Вы ведь как-никак живете в большом городе!