Спасибо Карле Уэйкфилд за открытие случайности.
Спасибо вам, Чарли, Бриджет, Кейт, Вудроу, Ксандра, Беки, Доналд, Дафна и Стивен.
Спасибо вам, Эндрю и Майкл, и вам, Саймон и Джульетт. Спасибо тебе, Казия. Спасибо тебе, Сара.
Посвящается Филиппе Рид, с огромной надеждой Инук Хофф Хансен, ты далеко, но совсем рядом Саре Вуд, нашей волшебнице
Между реальной жизнью сейчас и здесь, на нашей планете, и теми словами и образами, с помощью которых общество пытается придать ей смысл, существует гигантский разрыв, пропасть.
Джон Бергер.[1] «Форма кармана» (пер. А. Осокина)
Стремление к пустому единообразию — не случайность, но следствие того, что марксисты оптимистично называют «поздним капитализмом».
Ник Коэн[2]
…Скоро это событие утратило свою примечательность для всех, кроме Эммы и ее племянников, — в ее воображении оно по-прежнему занимало важное место, а Генри и Джон по-прежнему требовали каждый день, чтобы им рассказали историю про Гарриет и цыган, и с тем же упорством поправляли тетку, если она позволяла себе хоть чуточку отступить в каком-нибудь месте от первоначального варианта.
Джейн Остен. «Эмма» (пер. М. Кан)
Учит многому опыт. Никто из людей Не надейся пророком без опыта стать. Непостижны грядущие судьбы.
Софокл. «Аякс» (пер. С. В. Шервинского)
Мое искусство немного аскетично.
Чарльз Чаплин
Мать зачала меня на закате дня 1968 года прямо на столе в кафе при единственном городском кинотеатре. На крохотном лестничном пролете, отделенном от балкона потрепанной шторкой алого бархата, опираясь на локоть и вертя в руках свой фонарик, сидела-зевала билетерша; равнодушная к шепоткам и возне в заднем ряду, она потихоньку отделяла щепки от деревянной перегородки и бросала их в темный зал, на головы ни в чем не повинных сограждан. На экране шла «Бедная корова» с Теренсом Стампом,[3] до того вычурно-слащавым, что моя мать — гибкая лоза, юная модница, вся — порыв, — не выдержав, поднялась и, хлопнув сиденьем, стремительно двинулась по ряду, задевая на ходу чьи — то ноги, скорее в обшарпанный вестибюль, к выходу, только раздвинуть штору и — на свет.
В кафе никого не было, молоденький официант уже переворачивал стулья на столики. Мы закрываемся, сказал он. Тщетно: моя мать, с непривычки щурясь от света, спустилась вниз по дорожке алого бархата. Она выхватила у него из рук стул и опустила его на пол, прямо так, верх ножками. Сбросила туфли. Расстегнула пальто.
За кассовым аппаратом в большой соковыжималке полузатонувшие половинки апельсинов как заведенные крутились на своих шажках; осадок вздымался со дна и опускался, вздымался и опускался вновь. Стулья на столах задрали ноги кверху; россыпи хлебных крошек на полу лениво ждали пылесосьей атаки. А на ступенях парадной лестницы (на которых моя мать вскоре появится, спрятав теплый комочек колготок в карман и помахивая туфельками, прихватив их за полосатые задники) Джулия Эндрюс и Кристофер Пламмер улыбались с плакатов в рамках точь-в-точь как наяву — поблекшие, но пленительные, десять лет как вне игры, под ярким светом ламп, обратившимся во мрак пять лет спустя, когда помощник киномеханика (вопреки надеждам, его надули с работой: начальство кинотеатра после смерти старого киномеханика решило взять на его место человека из столицы) спалил строение при помощи жестянки с креозотом и незатушенного окурка.
Дорогие места на балконе, где было запрещено дымить, что с ними? Лишь дым остался. А партер, с его глубокими, пахнущими кожей креслами? Были да все вышли. А бархатные портьеры и люстра с огромным стеклянным плафоном? Развеянный пепел, мельчайшие ломкие блики света на полотне местной истории. Все газеты дружно постановили: несчастный случай. Владелец кинотеатра получил страховку и продал пожарище сети супермаркетов-складов, которая носила бесхитростное название «Супермаркет-склад Макиз».
Но в тот вечер 1968 года в не успевшем закрыться кафе за стеной еще раздавался бубнеж голосов современных киношных любовничков. По-прежнему словно ниоткуда сочилась музыка. И как раз перед эпизодом, когда с Теренсом Стампом решают разобраться по-серьезному, моя мать сцепила пятки за спиной моего ошалевшего отца, который со стоном вошел в нее, подарив ей в буквальном смысле миллион шансов, из которых она и выбрала единственно верный.
Ну, давайте знакомиться.
Я — Альгамбра.[4] Меня назвали в честь места моего зачатия. Верьте мне: все уже дано.
От матери: некричащая грация; тяга к мистике; умение получать желаемое. От отца: умение исчезать, не существовать вовсе.
…всего — а когда конкретно? Она, Астрид Смарт, хотела бы знать. (Астрид Смарт. Астрид Беренски. Астрид Смарт. Астрид Беренски.) На часах отстойного радио 5.04 утра. И почему говорят, что новый день начинается как раз в это время? На самом деле день начинается глубокой ночью, сразу, как только пробьет полночь. Но считается, что день начинается на рассвете, потому что тьма — это еще как бы ночь предыдущего дня, а утро нового приходит вместе с первыми лучами солнца, хотя вообще-то оно наступает в первую же секунду после полуночи — это как в том парадоксе, ей Магнус рассказывал, когда делишь расстояние на все более мелкие отрезки, например расстояние между землей и отскочившим мячиком, чтобы доказать, что мячик никогда не коснется земли. И ведь это нелепица, потому что мячик конечно должен упасть на землю, иначе он не смог бы подпрыгнуть, ему было бы не от чего отскакивать — но научным способом можно доказать, что все наоборот.
Астрид снимает рассветы. Больше здесь делать нечего. Деревня — дыра. Почта, разгромленный индийский ресторан, забегаловка, маленький торговый центр, вечно закрытый, специальный переход через дорогу для уток. Подумать только, специальный дорожный знак для уток! В магазине есть диван с табличкой: «Очень хороший диван». Тоска. Еще есть церковь. Около нее тоже специальный знак. Ничегошеньки, церковь да утки, а уж этот дом — всем дырам дыра. Полный отстой. И ничегошеньки не случится за все отстойное лето.
У нее уже есть десять рассветов, снятых друг за другом на маленькую цифровую «Сони». Четверг, 10 июля 2003 года, пятница, 11 июля 2003 года, суббота, 12 июля, воскресенье, 13 июля, понедельник, 14-е, вторник, 15-е, среда, 16-е, четверг, 17-е, пятница, 18-е. Но невозможно уловить, в какой конкретно момент наступает рассвет. Когда смотришь запись на экранчике камеры, заметно только, что окружающее становится более различимым. Означает ли это, что начало как-то связано с обретением зрения? Что день начинается в момент, когда ты просыпаешься и открываешь глаза? И когда Магнус наконец просыпается в районе полудня и все слышат, как он слоняется в своей комнате, на втором этаже их отстойного дома, означает ли это, что день все продолжает наступать? Что день начинается для каждого по-разному? Или что его начало просто растягивается на целый день? Нет, скорее, напротив, оно отодвигается все дальше. Ведь всякий раз, открывая глаза, понятно, что был момент, когда мы их закрыли, а перед этим — когда мы их открыли, и так далее, считая все наши просыпания и засыпания, да и просто моргание, вплоть до самого первого раза, когда мы открыли глаза — то есть, собственно, до момента рождения.
Астрид сбрасывает кеды на пол. Ложится поперек отстойной кровати. Возможно, начало было еще раньше, когда мы находились во чреве матери или как его там. Возможно, истинное начало — это когда ты формируешься как личность и нежная ткань, которая станет твоими глазами, только что создана, сформирована внутри твердой оболочки, твоего будущего черепа.
Она проводит пальцами по своей надбровной дуге. Глаза вписываются в них идеально, ведь они, глаза и глазная впадина, были созданы друг для друга. Как в той пьесе, где одному мужчине вырвали глаза, — другие актеры посадили его спиной к залу, чтобы зрители не видели, что они делают, а когда стул развернули обратно, он сидел, накрыв глаза ладонями, а потом отнял их, и его руки были сплошь в какой-то красной гадости, и глаза тоже. Просто бред. Это был джем, что — то такое. И сотворили это с ним собственные дочери, или сыновья. Трагедию написал Майкл. Вообще-то это очень хорошая пьеса. Ну да, точно — ведь в театре поднимают занавес, и ты понимаешь, вот оно, начало, раз занавес уже подняли. Но когда гаснет свет, публика утихает и начинают поднимать занавес, то — если сидишь близко к сцене — к воздуху примешивается посторонний запах, в котором словно движутся частицы пыли и чего-то еще. Как в той пьесе, тоже трагедии, на которую ее потащили мать с Майклом, полная клиника, про женщину, которая сходит с ума и убивает своих детей, двух мальчиков, но сначала посылает их — совсем несмышленышей — в зал, они спускаются со сцены и проходят мимо зрителей; мать дала им отравленную одежду, подарок для царевны, на которой собрался жениться их отец, бросив ее, и они идут в этот дом, или дворец, в общем, покидают зал, и на сцене ничего не происходит, да, собственно, вообще нигде не происходит, кроме как в этой истории да в вашей голове, и хотя прекрасно это понимаешь, хотя знаешь, что это просто пьеса, но все-таки где-то за стеной неподалеку бедная царевна примеряет отравленную одежду и умирает в страшных муках. Ее глаза горят в глазницах, и она мечется в ужасе, как люди в метро, где террористы что-то там распылили. У нее горят легкие…
