Дина Калиновская - О суббота!

«Загадочные люди!»

После случаев холеры в городе не стало мусорных баков, но каждое утро под окном звонил колокол и следовало торопиться, чтобы опорожнить ведро.

«Загадочные люди!» — думала Мария Исааковна о мусорщиках.

Этот, таинственный, как бы даже потусторонний, в одной руке держал колокол, а другой рукой играл бумажным шариком на резинке, безусловно обретенным среди мусора. Шарик полагалось отшвыривать от себя подальше, он же с подкупающей покорностью снова впрыгивал в ладонь. Мария Исааковна загляделась.

— Как женщина! — сказал мусорщик с особенным выражением и специально для нее далеко швырнул, с хлопком поймал и великолепно улыбнулся.

Красивый, как оперный баритон, он играл, прислонившись плечом к борту машины, и приглашал побеседовать.

Мария Исааковна аккуратно вытряхнула свой мусор из ведра в лоток и в разговор вступила.

— Тот, — сказала она, — к кому привязана цепью я, — уже умер.

Мусорщик сокрушенно помотал головой: вот горе! вот плохо!

— Я тоже умерла, — добавила она. — Но об этом никто не знает.

Тогда он грохнул в колокол.

Заспешили к нему соседи с ведрами из других квартир, из флигеля во дворе, из ближнего по улице дома, а он все звонил и звонил, как на пожар.

Наконец, успокоился.

Колокол и шарик кинул в привешенный над колесом мешок для антиквариата, граблями стал заталкивать мусор из переполненного лотка в утробу машины. Выглядело это почти как в театре.

А между тем сквозь круглые дырочки почтового ящика уже сверкало оно: почту приносили в семь.

Завизжало на ходу старое ведро.

Мария Исааковна ушла в кухню, ведро тщательно ополоснула, затем опрокинула для просушки на карниз за окном, потом завернула кран потуже, потом убрала с плиты сковородку и даже подумала, не вымыть ли ее. Но, устыдившись своей трусости, своей слабости, отчаянно вздохнула и отправилась по пустому коридору к себе. Заперлась на ключ. Нашла очки.

«Ага! Значить, не забыла старого бродягу!!!» — прочла она и сразу заплакала. И не смогла читать дальше.

— Чудо!.. — восклицала она и плакала, потрясенная не меньше, чем человек, копавший грядку и раскопавший сияющий клад.

«Я зналъ, что не забудѣшь! — читала она, наплакавшись. — Как только я получилъ изве-щенiе и пришолъ в сознананiе отъ бѣзумной радости, я поручиль моѣму агѣнту купить мне туристскiй билѣтъ въ Россiю, сколько бы тотъ нi стоилъ. Я поѣду пароходомъ въ Амстердамъ, далѣе самолѣтомъ въ Москву, оттуда въ Одессу. Через одинъ месяцъ ты получишь изъ Москвы телѣграмму и встречай, милая Марусiнька! Скажи моимъ братьямъ и всѣм, кто мѣня помнитъ, что я ѣду. Сулька мѣня не забылъ?

Прѣданный тебе Гарри Стайнъ».

Письмо было от двоюродного брата Герша, как назвали его при рождении, Гриши, как представлялся он потом, Гарри, как он теперь подписывался, о котором не было известий пятьдесят с лишним лет.

«Никому ничего не скажу!.. Мое!» — твердо думала Мария Исааковна, перечитывая и перечитывая Гришино письмо. Однако как только увидела из окна шагающего к ней через улицу брата Саула, кинулась в коридор и открыла ему раньше, чем он позвонил.

Суббота, суббота! За плечами целая неделя жизни — бездельное, как младенчество, воскресенье, сытое и сонливое; резвый понедельник; буйный вторник; озабоченная, с первыми морщинками среда; озадаченный, подбивающий итоги четверг и пятница, перекинувшая мечтательный мостик в неторопливое утро субботы.

Суббота, суббота! Она кажется нескончаемой — так медленны густые капли времени, так незаметно глазу, неощутимо сердцу зреют они, наливаются полновесностью и, ничем не подталкиваемые, кроме собственной спелости, тихо отчуждаются: без стона, без всплеска падают из прозрачного сосуда дня в разверстое горло сосуда ночи, темного и золотого.

Суббота, суббота! Долгая паутина сумерек!..

Сестра ждала в коридоре перед открытой дверью и тут же шепнула:

— Какие новости!

— Э!.. — недовольно буркнул Саул Исаакович, что могло означать: «Оставь! Не нужны мне никакие новости!» Не вытаскивая рук из карманов, он боком протиснулся в дверь.

Нельзя сказать, что Саул Исаакович приходил по утрам к сестре только затем, чтобы пожаловаться на жену. Это было бы несправедливо. Но пока Ревекка убирала их комнату, он удалялся, дабы не мешать ей, дабы не навлечь на себя всегда близкое ее раздражение. Это обижало. Получалось, что уборка — священное таинство, и его нельзя осквернить ничтожным присутствием мужа.

— Перестань наконец все вылизывать! — выбрасывал он флаг бессмысленного протеста, когда назревал момент ухода. Ревекка, как муху, от лица отшвыривала его слова обеими руками.

— Иди, иди, иди! Тебя не касается.

Ужасный жест. Саул Исаакович зажмуривался от оскорбления, надевал фуражку и уходил к сестре, чтобы услышать обязательный при их встречах пароль:

— Ну, как там твоя ненормальная?

Саул Исаакович сразу успокаивался от этих беспощадных слов.

Ну конечно, еще и оттого, что, оскорбленный дома, он пришел к родной сестре, а не на трамвайную остановку, куда убегал в таких случаях, пока Маня служила и по утрам ее не бывало дома.

— А!.. — слабо отмахивался он, что означало: Ревекка есть Ревекка.

Не раздеваясь, не снимая фуражки, не вытаскивая даже рук из карманов, всем своим видом показывая, что пришел только на минутку, только затем, чтобы узнать, как она тут поживает, садился на стул.

— Ну, что скажешь, братик?

— А что сказать?

Он молча сидел, пока не наступала минута, когда Ревекке нужно было вытряхнуть во дворе коврики. Вот она, знал он, унесла на кухню посуду, вот сняла с веревки стиравшиеся каждый день тряпки, вот энергичной походкой отправилась обратно в их комнату и первым делом полила амариллис, мокрой тряпочкой протерла подоконник, другой тряпкой клеенку на столе, третьей, мягонькой, приемник и сервант, вот убирает кровать по особой системе, накрывает стол скатертью, и тут уж Саул Исаакович вставал.

— Уже? — спрашивала Маня.

— Пойду, — отвечал он и делал озабоченное лицо.

— Завтра придешь? — спрашивала она, зная, что придет обязательно.

— Будет видно, — отвечал он, тоже зная, что придет обязательно.

Он торопился и без промаха возникал на своем пороге, когда Ревекка ногой выталкивала коврики в переднюю.

— А, нагулялся! — Она неприятно смеялась, словно, пока он ходил, узнала про него нечто неблаговидное. Он хватал куски бывшего шерстяного одеяла и тащил их во двор трясти.

Потом бывало так. Он больше никуда не ходил, а садился к приемнику послушать последние известия из Москвы или литературную передачу из Киева. А Рива тем временем особым составом протирала стеклышки серванта, поправляла загнувшуюся салфетку, тыкала шваброй по крашеному полу, заставляла поднимать ноги, и Саул Исаакович скрипел стулом, старался занять как можно меньше места в их небольшой комнате, по которой всегда по утрам гарцевало веселое солнце. Он просматривал сначала «Правду», затем местную газету. Он соображал, какой сегодня будет обед, и не отправиться ли вечером в парк послушать, что люди говорят о политике, или, может быть, просто на трамвайную остановку, чтобы встречать и провожать трамваи.

Так в юности они встречали и провожали поезда на станции, где вся их компания толкалась вечерами, завидуя таинственному счастью едущих.

— Ты слышишь, Суля? У меня новость! И какая! — все-таки упорствовала сестра.

— Ну?

Его не интересовали никакие новости. Даже напротив. Он даже смотрел куда-то в потолок.

— Знаешь, кто приезжает?! Никогда не угадаешь!

— Ну?

— Гриша!

— И еще кто?

Теперь он иронизировал. А между тем его губы сами растянулись к ушам, и знаменитая, почти всеми забытая улыбка, та самая улыбка, ради которой красотки местечка надевали лучшие платья, когда он приходил к ним в палисадник, эта улыбка на уже утратившем мужские решительные оттенки лице приоткрыла другое лицо, лицо человека, твердо знающего, что лучшее — впереди.

«Как редко улыбается мой брат!» — обласкала Саула Исааковича сестра мокрыми от счастливых слез глазами.

— Подожди. — Тут Саул Исаакович вынул из кармана руку и повернутой кверху ладонью начертил перед собой широкий стол, на который младшая сестра должна была выложить всю правду. — Во-первых, откуда ты взяла, что он приезжает, вот что интересно! — Он строго ткнул в невидимый стол пальцем.