Юлий Дунский, Валерий Фрид
Лучший из них
…Юрок, я справедливый человек. Скажи: Шурик гад, Шурик негодяй, Шурик десять лет лишних живет — пускай, ладно; но я, блядь, справедливый человек. Я себе лучше язык вырву, чем скажу на черное, что это белое. И за это я всю дорогу терплю.
Что ты обо мне знаешь? Что я стопроцентно ссученый, трижды проигранный, что за мной давно колун ходит. А что Шурик был золотой вор-универсал, за это никто не вспомнит.
Я гастролировал по всему Союзу от Батума до Владивостока, и мое имя гремело. Я пять раз под вышкой сидел, из Владимирского изолятора брал кабур и ушел с концами; да что, я с Колымы два раза отрывался! Первый раз актировался с понтом, а то сменял червонец на сухаря и с первым пароходом на материк.
Это я у Френкеля на БАМе кожаное пальто ебнул; если кто другой будет хлестаться, смело плюй ему в шнифты.
Кто мы были? Веселые нищие, безвредные насекомые. Ни троцкистов, ни хуистов мы в глаза не видели. Тогда и не такие номера пролезали.
Один аферюга ушел с Сахалина за нач. сано. Ксивы, ланцы — все было тики-так. И представь, погорел на мелочности. Уже на Чукотке вылазит из самолета, какой-то туз кинулся ему дверки открывать, а он, падло, возьми и грохни:
— Спасибо, гражданин начальник…
Теперь другой период времени. Крах босякам, пиздец закону. Нет уже справедливых воров, я был последним. За это меня и приземлили. Юрок, ты фрей, но в курсе воровской жизни. Я тебе расскажу, и-ты поймешь. В сорок пятом году я чалюсь на Вологодской пересылке. В каморе народу хуем не провернешь. На верхних рюмах кодло — пятнадцать лбов. Все законники, полнота, некого на хуй послать. Жранья от пуза, смолы цельный сидор висит на стенке, — подходи, шмоляй. Сам знаешь, кому кичман, кому дом родной.
Все мои жуки молодые, нахальные, дерзкие на руку и на язык. Делать им нехера, и от нехера делать они с отбоя до отбоя ведут толковище. Ковыряются в чужих душах и ищут солдатскую причину, чтобы кого-нибудь землянуть. А я это всегда презирал.
Я сам авторитетный правила и глотка у меня луженая, но я в это темное дело не лезу. Дохну или катаю под юрцами с пацанами. Потому что я знаю: если я встряну, то не выдержу ихней несправедливости и обязательно с кем-нибудь заведусь.
А был там некто Борода, старый честный вор; из тех воров — еще кандалы обосрал. Когда я в Питере в двадцать пятом году еще бегал по городовой, он уже был родский, но нас, пацанов, уважал.
И вот они приеблись к этому Бороде. Они кричат:
— Борода, ты блядь. Ты сука. Мы тебя лишаем воровским куском хлеба.
А он авторитетный старик, но тихий и не может за себя слова сказать. Он им по-хорошему:
— Побойтесь хуя, ебаный ваш рот! За что вы меня на старости лет лишаете воровским куском? В рот меня ебать — моя воровская совесть чиста! Они на него прут:
— Нет, ты блядь. Ты работал подрывником, и значит ты был в доверии. Он им ботает:
— Чем вы меня попрекаете? Я работал подрывником, но все ворье кантовалось при СВВ. Пускай скажут люди!
Тогда эти охуевшие правилы толкуют:
— Хорошо, мы это проверим, а до выяснения мы тебя отходим сапогом по ребрам. Клади крабки на баш.
У меня сердце горит, но я молчу. А старая мандавша уже сам лезет на середку, сымает френчик и ложит грабки на калган. Ты, понял, Юрок? Этого я уже не мог терпеть.
Я выхожу к ним и говорю тихим голосом:
— Борода, ты чокнулся? Не позорь свой авторитет. Лезь на юрцы. Я за тебя отвечу. А у меня уже и зубы клацают. Ленчик-Воркута — он у них хлябал за старшего блатного — мне ботает:
— Шурик, ты чего?
— Ничего. Хуй через плечо, вот чего. Отъебитесь от человека, вот чего. Никола-Мора кричит: — Ссыте на него, он с ума сошел! А я ему ботаю:
— Ай, братка, ай Кирилла Кириченко, а полезай под нары, падло позорное, мы с тобой
в Халмер-Ю потолкуем, с тамошним ворьем. Я знал за его грязные дела на севере. Никола засох, но Ленчик, настырное падло,
нахально пыряется на рога.
— Шурик, ты не прав. Смотри, не бери на себя лишнее.
А, думаю, так вы уже на меня хвост подымаете? Ладно, я тебе скажу. И говорю:
— Кого ты тянешь, псенок? Змеёныш, с кем ты заедаешься? Что ты понимаешь в законе? Что вы все знаете о взрывниках? Я ебу вашу немыслимую динтойру! Я сам работал подрывником на БАМе и на ББК. Вольняги к нам и носу не совали, бздехали этой легкой работы. Когда мой кореш подорвался на отказе, я в двух котелках приволок в зону все, что от него осталось. А вы тут ставите свои шаляпинские права, твари позорные, падлы, блядская отрава!!!
Я вижу, они забздели. Ленчик кричит:
— Брось, Шурик, не психуй… А я ему:
— Соси ты сифилисный хуй! Я чувствую, что говорю лишнее, но уже не могу остановиться. Меня несет.
— Господи ебаный мой боже! Ты все видишь — чего же ты не стреляешь? Есть на свете справедливость? Нет, блядь, справедливости! Я воровал в период нэпа, когда вы еще в пизде сидели и не выглядывали. Вы в колхозе колоски воровали, когда за мной уже ходило сорок лет срока. Где вы были в ту зиму, когда нас Курилка ставил на пеньки, обливал водой на Соловках, в двадцати километрах от Советской власти? Где вы были в тридцать седьмом году, когда все кюветы за Бутырками были забиты воровскими телами? Где вы были во время колымского произвола, когда Павлов ликвидировал рецидив, когда нас шмоляли без суда и прокурора за рыжие фиксы, за белые руки? Вы по битому льду босиком бегали? Вы человечину хавали? Вы кашу из говна варили?.. Кто вы такие, сучье кодло, самозванцы?.. Зачем я на свет родился, зачем меня в Москве трамвай не переехал, зачем я не пошел в милицию служить, чтобы не быть с вами в одном законе? Я ебу вашу родословную на сто верст в окружности, псы, бакланье, подлючие творения; я ваш рот ебал, я вашу веру ебал, я вашу совесть ебал и цель вашей жизни! Лезьте под нары, гады, порчаки, троекуровская псарня, лезьте под нары, пиздорванцы, и засохните там навек!
Я им ботаю, а сам соображаю: сейчас начнется кордебалет. Потому что таких слов ни один вор вынести не может.
А они уже рвут доски с нар.
Теперь я должен сбить роги Ленчику и Николе, остальные все — натуральные торбо-хваты и без этих бодаться не будут. В рукаве у меня был притырен приличный саксан.
Ленчик прыгает на меня, я отваливаюсь в сторону, гребу его за хобот, вынаю саксан, и уже намахнулся, но тут меня как током прожгло: Шурик, что ты делаешь. За это тебя приземлят.
Потому что, пока нас не рассудили, он в законе. И я поворачиваю руку и катаю его между рог колодочкой. Бей в лоб, делай клоуна!
Ленчик с копытов, а я поворачиваюсь кругом себя, потому что по моему расчету Мора обязательно зайдет с жопы. Точно: он уже намеряется доской. Гуляем по буфету!!! Как я приварю ему тырса!.. Никола загремел к параше, а остальная хевра сбилась в кучу и не знает, на что решиться. А я беру их на бас. Кричу дурным голосом:
— Ложись, фраера! Легкой смерти захотелось?
Это у меня прием такой, вроде психической атаки. Ужасно действует, как-то морально убивает.
Фраера шур-шур под нары, да и мои духарики приуныли. Ленчик лежит в бессознании, хитрожопый Мора уже отполз к дверям — мне можно лезть к себе на юрцы.
И тут Борода, еби его в гробину мать, хватает дубовую крышку от параши, подлетает к Ленчику и коц его по черепу! Тоже был принципиальный, падло. У Ленчика и мозги на стенку.
В каморе тихо стало, слышно, как муха перднет. Я говорю:
— Эх, Борода, Борода. Дожил ты до седых мудей, а ума не нажил. Ты думаешь, я не мог его прибрать? Я мог, но сознательно воздержался. А теперь нашли мы приключение на свою сраку. За это нас обоих пустят под откос.
Я велел фраерам замыть пол, а Ленчика затащить под юрцы, с понтом он дохнет; отдал пику пацанам, послал босякам на первый этаж парашют, с описанием, как было дело, а сам сел с Бородой хавать: я знал, что через полчаса нас крутанут.
Дубак через волчок ливер бьет, почему в каморе тихо, но не додует, что к чему. Кнокай, кно-кай, пес, скоро дотумкаешь!.. Похавали мы, и Борода толкует:
— Шурик, я объявлю.
— Чего ты заладил — объявлю, объявлю… Ты лучше крошки с бороды смети, грозный объявитель!
Он, правда, ничего не сказал, смахнул крошки и пошел объявлять. Постучал в кормушку и кричит:
— Дежурный, уберите труп.
Тут набежала вся псарня — и режим, и прокурор. Бороду вертят, а через час выдергивают и меня. Сажусь в трюм, и волокут меня по кочкам и по корягам. Грязь, блядь, сырость, сосаловка.
Борода отшивает меня вчистую и получает довесок до червонца; мне лепят два месяца штрафняка, и с первым вагонзаком я гремлю в Севдорлаг. А мне хоб хуй. Я даже рад: ты шутишь, полгода бимберу не видал, человечьего мяса не хавал.
Заваливаюсь в зону, как могерам. У вахты штопорю огольца и толкую:
— Тут люди есть?
