— Выдвигай стол на середку! Темно, как у цыгана в жопе.
Это я леплю горбатого, потому что мне нужно быть напрямую против двери. Я сажусь к печке, чтобы никто ко мне не мог зайти с жопы, а Николу ставлю у дверей, с понтом на атанде, а в натуре — на отмазку. В голяшке у него притырена правильная шпага. Я знал, что когда я их напою и стану отрываться со всем бутером, они меня попробуют пустить в казачий стос, потому что от этих навозных жучков можно ожидать все двадцать четыре подлости.
Они волокут стиры — красивый бой, но домашний. Может, ихнее колотье с фальшем? Ничтяк, на хитрую жопу есть хуй с винтом. Я кричу:
— Бедно живете, господа воры!
Вынаю из чердака фабричный пулемет и ломаю ему целку. Играем коротенькую — любишь не любишь. Я загадываю, Мишанька бьет в лоб. Загадываю вторую — он бьет ее по соникам.
— Да что ты, — говорю, — в жопу ебанный, что ли?
Это я к тому, что есть такая примета, будто лидерам всегда везет в игре. Он лыбится:
— Кто раз даст, другой раз даст — тот еще не пидораст.
Шпилим дальше. Проходит полчаса, и он меня приговаривает за все гроши. Я посылаю Николу за остатним прессом. Катаем по новой. Ебическая сила! Ты поверишь, Юрок, — из десяти талий я беру одну. Дыбаю, может, он фармазонит? Нихуя подобного — играет справедливо. Меня в цыганский пот бросило! Шурик, где твое счастье?!. Посылаю одного пизденыша к Вике за шмотками. Толкую ему:
— Если будет спрашивать, как игра, — кричи: «в говнах». Пацан вертается и таранит цельный сидор барахла; но хуй ли толку, если Мишаньке всю дорогу масть хезает? Бьет, подлина, и куши и семпеля. Через час я без ланцев залысил все до последней тряпки.
Опять посылаю к Вике: у нас были заначены маленькие рыжие бочата с лапой. Смотрю, она прется сама:
— Шурик, я погляжу?
а вся уже на галантинках. Я ее, конечно, нагнал:
— Лети отсюда метеором, проститутка, тебя еще тут не хватало!
Она оборвалась, а мы гадаем дальше.
Юрок, черное невезенье! Мне вспомнить страшно, как я летел. Бочата я делю на четыре ставки — и с почерку пропиваю. Сымаю с себя бостоновый френчик, кидаю на кон против летчицкого реглана. Воры кричат:
— Ставки неровные!
Неровные, дешевый ваш мир? Сблочиваю шкеры, отрываю на хуй одну штанину и
кидаю на кон, к френчику:
— Воры, теперь хватит?
Мишанька глазом не повел… Пропил я френчик, и ставить больше нечего. Мамочка, мамочка, в какой черный день ты меня родила!.. Мне не жаль ланцев, жаль игроцкой славы.
У меня еще оставался кисет — настоящий жиганский кисет, под вид клоуна. Вика сама мастерила: глазки, волосы. И надпись тоже вышила хорошую: «Сука кури, вор хуй соси». Я кидаю этот кисет; Мишанька ставит лакированные румынские прохаря на высоком каблуку. Воры кричат:
— Мишанька, ты охуел? Ставки неровные. Мишанька порет мойкой переда и кидает на кон голяшки:
— Воры, ставки ровные?
Он тоже умел давить фасон… Прокатал я и кисет. Никола мне маячит: "Шурик,кончай!» А я уже совсем опизденел. Втыкаю в стол свой саксан — толковый саксан, с наборной ручкой:
— Идет в ста колах?
— Убери свое перо, может быть, оно обагрено воровской кровью. Не играю.
— Бог, поверь мне сто рублей. Будет за мной.
— Играем на чистые. Прошли крыловские времена.
— Ты что, охуел? Если я двину — пори меня за фуфло.
— Играю на чистые. — Да кто ты, — кричу, — человек или милиционер? Дай мне мой шанс.
— Даю тебе твой золотой шанс: у тебя есть мара. Ставь ее за все вантажи, пытай
свое сучье счастье. Проиграешь — пришлешь на ночь, а по утрянке забирай обратно. От нее не убудет.
Я хочу сказать — «лады», а у меня зубы не расцепляются, слова не могут выдохнуть. Я кивнул башкой, и он стал тасовать. Зырю на Николу — он белый, как печка; наверно, думаю, и я такой. А, была не была! Назначаю даму крестей — Вика себе всегда на нее гадала. Мишанька делит, и мою даму убивают на последней карте. А мне уже и интереса нет. Все сразу как-то атрофировалось. Вся хевра давит на меня ливер: чего я буду делать. А я встал и пошел из барака. Прихожу к себе; Вика не спит. Увидела меня и кинулась:
— Шурик, что с тобой?
— Ничего. Собирайся.
— Куда?
— Собирайся. Я тебя проиграл.
— Шурик, ты в натуре?!
— В натуре у собаки красный хуй. Собирайся.
— Шурик, что ты наделал? Как я пойду? Ведь я не блядь, не простячка. Ты лучше убей меня, как делали старые воры; пожалей меня.
— А, — говорю, — гадина, и ты против меня! Иди сейчас же, позорная падаль, иди профура, пока я тебя на кулаках не вынес. Иди!
Она в рев и не идет. Я ее попутал за волоса и поволок. Втолкнул в барак и воротился к себе. В рот оно ебись, думаю. Зато никто не скажет, что Шурик поступил несправедливо.
Я лег и дохнул до обеда. Мой пацан три раза меня будил, но бесполезно. В обед просыпаюсь и иду шукать Вику. В столовой ее нет, в бане тоже наны. Может, она обиделась и к себе перешла? Чимчикую в бабский барак. Шалашовки кричат:
— Она не была.
Тогда я налаживаю своего помогайлу:
— На цырлах — найди мне Вику и волоки сюда. Он толкует:
— Так, Шурик, Вика же в шалмане. Я думал, ты в курсе.
Я так и сел. Ебаные волки, неужели они ее пустили под трамвай? Ну, я им сделаю! Встаю:
— Толик, кличь Николу, Сифона, Ивана Громобоя и еще кого найдешь. Чешите все к седьмому бараку. Мы им сейчас устроим Варфоломеевскую ночь. Толик кричит:
— Шурик, бесполезняк. Она сама не хочет идти. Я с ней толковал.
Вот это номер! Нет, думаю, свистит пизденыш. Или не дошурупал чего-нибудь.
Иду сам в седьмой барак. Заваливаюсь в ихний куток и вижу, точно: Мишанька босой сидит на верхних юрцах, в рябчике, флотских клешах, а Вика рядом — и о чем-то между собой толкуют.
Я говорю:
— Вика, пошли домой.
Она молчит. Я по новой ботаю:
— Пошли, нехуя тебе здесь делать.
Она обратно молчит, а Мишанька мне ботает:
— Она никуда не пойдет, понял? Она моя жена и останется здесь. А ты вались отсюда, сукадло — твоего тут ничего нету. Я ему толкую по-хорошему:
— Что ты делаешь? Ты же не будешь с ней жить, воры с сучками не шьются. А он мне ботает:
— Ничего, жидовская вера полегчала — ты сам говорил. А зачем тебе Вика? У тебя же есть коза, у ней карие глаза — хватит с тебя.
Все уже, блядь, знали за эту козу. Тут и остальные загавкали:
— Пес, лягашка, сучара! Собака, собака, на-ко тебе хуй!.. Но я на них поглядел, и они заткнулись. Я говорю:
— Ладно, я пойду. Но ты, Бог, еще попадешь в мой капкан. Ты у меня будешь бедный.
— Уж больно ты грозен, сосал бы ты член! (Он матюками вообще не лаялся, брал моду с каких-то прежних немыслимых воров, которых не было и нет.) Чеши отсюда, вохровский кобель, пиратюга, стервятник!
— Я с тобой лаяться не буду. Я тебя в рот ебу. Он кричит:
— Не тяни меня, сукавидло! Ты меня можешь оттянуть только зубами за залупу — и то с разрешения. Как тебя земля носит, как ты еще смотришь на честных людей и не лопнут твои падлючьи шнифты? За твоей шеей золотой колун ходит, утварь позорная, черная душа, подонок общества! Рви когти, пока живой, лагерная гниль, катюга, Малюта Скуратов!
— Я с тобой лаяться не буду. Я тебя в рот ебу.
— Рвотный порошок, ходячая проказа, позор человечества! Где ты был в девяносто седьмом холерном году, сучий обсосок, кусок негодяя? А я ему ботаю:
— Я с тобой лаяться не буду, понял? Я тебя в рот ебу, понял? Но ты еще проклянешь день своего рожденья. Я на тебя высплюсь. Я тебя буду хавать по пятьдесят грамм. Я тебе кишки вымотаю и на зоне развешу. Ты в пустыне Сахаре от меня не скроешься, и никакая экспедиция тебя не спасет. Запомни, Бог, — ты мой заяц, я твой охотник. Я еще напьюсь твоей крови. Это я, Шурик Беспредельный, тебе ботаю. Век свободы не видать!
