Владимир Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор десяти поэтических сборников и записных книжек “Чередования” (СПб., 2000). Переводчик англо-американской поэзии. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
Бинокль
Меня бинокль привлёк,
и я купил бинокль.
Далёкий мотылёк,
ты так же одинок ль?
Ты так же близорук ль,
когда, надев очки
(твой взгляд — горящий угль!),
глядишь в мои зрачки?
Простая сила линз —
и мы с тобой уже
не плоть, и желчь, и слизь,
но тихий гимн душе.
Мышь
То не зверь кричит, не птаха,
проклиная бытиё,
то орёт приманка-плаха
мышью, влипшейся в неё.
— Вороти, судьба, оглобли! —
так кричит, кто мал и сир.
— Друг, ты слышишь эти вопли,
сотрясающие мир?
— Слышу, вижу, чьё-то лихо
смотрит с плахи на зарю. —
С омерзением, но тихо
дверь в кладовку притворю.
Причастие
Небеснейшее помню дуновенье
в трамвае на Литейном, ясным днём —
я совершенно умер в то мгновенье,
но вспыхнул свет — и я очнулся в нём.
С тех пор в тоске я замираю часто
и думаю, что этот чудный сбой —
есть первый миг продлённого причастья,
когда душа прощается с тобой.
Фото
Я вынул фотографию, портрет
того, которого на свете нет.
Потом убрал. Тень лампы колыхнулась,
и мне почудилось, что в ящике стола
отображенье задохнулось.
Как странно скорбь меня подстерегла!
Ходасевич в столовой
Людей узор необязательный —
старик, две дамочки, семья...
Второстепенный, описательный
свой дар на них потрачу я.
Они снуют вблизи с подносами,
несут еду, потом едят,
дыша кухонными отбросами,
вдали работники галдят.
Как серенько, как посетительно,
рука запуталась в плаще,
беспомощно, неубедительно,
бездоказательно, вотще!
Зажмурясь, откажу творению,
распорядившись видом дня
по собственнному усмотрению...
О, пиршествуйте без меня.
Испуг
Уже развязку в этой драме
торопит похотливый стыд,
уже разряд между шарами
голов сверкает и шипит,
уже горячей лавой в лоно
летит шальная булава
и оползнями на два склона
омертвевают оба два...
Но полно! Что это такое?
Какой корёжит их недуг?
Какое зверство половое
сношение! Какой испуг!
Старик
Старик встаёт, кряхтя.
Накинувши халат,
сластёна и дитя,
он ищет мармелад.
На ощупь, в темноте,
он ищет и дрожит,
но он не помнит, где
он, собственно, лежит.
И явь настолько сон
и чёрное трюмо,
что кто здесь этот “он”,
ему неведомо.
Слово
Наивным словом приголубленным,
с доверчивым однообразием,
последуем за миролюбием
вещей, за чистым их согласием,
за их судьбою незапятнанной,
за музыкой касаний умною, —
они тоской по жизни спрятанной
за это заплатили, думаю.
Кудесникам, поверхность гранящим,
оставь искусство потешания.
Мир дышит не превратно правящим,
но тихим словом послушания.
Счастье
Я вынимаю монпансье.
Ты помнишь их на вкус: лимон,
малина, вишня, — эти все
гремушки? Да? Не удивлён!
А круглый домик жестяной?
Взял в руки, повернул, чуть сжав,
открыл... Ты всё еще со мной?
О россыпь с пряностью приправ!
Весна. Флажками шапито
трепещет в парусной красе.
Демисезонное пальто.
В кармане банка монпансье.
Стрижка
Там, за окном, как бы за сценою,
с небес слетает снег живой,
а здесь — охота за бесценною,
неповторимой головой.
В зеркальном озере, как лилия,
она плывёт, а дальше чуть
горит береговая линия —
асфальтовый кремнистый путь.
Плывёт, вдыхая, щурясь, нюхая,
покуда бритвенный прибор
жужжащею прицельной мухою
снимает стружку, вёртко-скор.
Забавен мир своими тельцами,
их прихотями что ни миг.
Паренье ножниц над пришельцами
и распыленья быстрый пшик.
Завтрак
Бывает день, не день — свечение,
воспеть ли мне душой отрадною
яйцба в кастрюльке кипячение
зимой январской аккуратною,
воспеть ли малость невзначайную:
треск наледи от шага пешего,
постукиванье ложкой чайною
по скорлупе яйца белейшего?
Стучи, стучи ему по темени,
ты вычтен из себя, и в разности
нет ни людей, ни даже времени...
Кого ты окликаешь в праздности?
На пороге
Войдёшь — и темнота обступит.
Потом проявится окно
и свет вечерний приголубит.
Как бы колодезное дно.
Чем безымянней, тем дороже.
Где, не припомню... как сейчас,
я долгими стоял в прихожей
минутами, не шевелясь,
в недавнем жизневоплощенье,
где сиротливо дом притих...
Но нынешнее возвращенье
на проблеск явственней других,
на миллиграммовую гирьку,
призвякнувшую на весах,
к исчезновению впритирку
в странноприимных небесах.
Безмолвная жизнь со старым ботинком
Доступ к тексту прекращен по просьбе автора
Янышев Санджар Фаатович родился в 1972 году в Ташкенте. В 1995 году окончил филфак Ташкентского государственного университета. Автор четырех книг стихов. Составитель двуязычной антологии современной узбекской поэзии “Анор — Гранат” (2009). Лауреат поощрительной премии “Триумф” и премии журнала “Октябрь”. Живет преимущественно в Москве.
В “Новом мире” печатается впервые.
* *
*
I had a lover’s quarrel with the world.
R. Frost
Что больше, чем любовь, в которой жа?..
Сказал бы жало , твой упор — на -ость
(а ведь учили: не бери с ножа;
всё лезвие, всё сверлие, всю ость
мне на язык)… А вдруг она не боль-
ше, чем инстинкт, гормон, завидки тел?..
И чудо, что нет выбора, что пол —
как зелен-фрукт нас верит темноте;
что мы — как жанр, конвенция, рецепт:
что эдак можно, а вот так — рискуй
себе на страх; и наконец, что цепь
ошибок не длинней, чем слово “меч”.
А дальше? Сон, забвение, табу…
Но между жить простор и умереть,
