Чарльз Буковски - Рассказы

Перевел М. Немцов

© 1967, 1968, 1969, 1970, 1972, 1983 by Charles Bukowski

© М. Немцов, перевод, 1998

Кэсс была самой молодой и красивой из 5 сестер. Самой красивой девушкой в городе. Наполовину индианка, с гибким и странным телом, змеиным и горячим, — а уж какие глаза… живое пламя. Словно дух в форму залили, а удержать не смогли. Волосы черные, длинные, шелковистые, танцевали и кружились без устали, как и она сама. Кэсс ни в чем не знала меры. Некоторые утверждали, что она чокнутая. То есть, тупые так считали. Они–то никогда Кэсс понять не могли. Мужикам она казалась просто машиной для траха, и плевать, чокнутая или нет. А Кэсс танцевала и флиртовала, целовала мужчин, но, если не считать пары раз, когда приходилось ложиться в постель, умудрялась ускользнуть. Мужчин она избегала.

Сестры обвиняли ее в том, что она злоупотребляет своей красотой и не пользуется, как надо, умом, но у Кэсс сильны были и ум, и дух: она писала маслом, танцевала, пела, лепила из глины всякие штуки, а когда кого–нибудь обижали, душевно или плотски, Кэсс им глубоко сочувствовала. Просто ум у нее был другой — непрактичный. Сестры ревновали ее, потому что она отбивала их мужиков, и злились, поскольку им казалось, что она этими мужиками не самым лучшим образом распоряжается. У нее была привычка добрее относиться к уродам; от так называемых красавчиков ее тошнило:

— Кишка тонка, — говорила она. — Без перчика. Полагаются на идеальную форму ушек и тонко вылепленные ноздри… Одна видимость, а внутри шиш… — Характерец у нее граничил с безумием; некоторые вообще такой характер безумием называют.

Отец умер от пьянства, а мать сбежала, оставив девчонок одних. Девчонки пошли к родственникам, те определили их в женский монастырь. Монастырь оказался местом безрадостным, причем больше для Кэсс, чем для сестер. Другие девчонки относились к ней ревниво, и Кэсс дралась почти со всеми. Вдоль всей левой руки у нее бежали царапины от бритвы — так она защищала себя в драках. На левой щеке тоже остался изрядный шрам, но он скорее подчеркивал ее красоту, чем портил.

Я познакомился с нею в баре на Западной Окраине как–то вечером, через несколько дней после того, как ее выпустили из монастыря. Поскольку она была младше всех, выпустили ее последней. Она просто вошла и села со мной рядом. Я, наверное, — самая большая страхолюдина в городе: может, именно поэтому.

— Выпьете? — спросил я.

— Конечно, почему бы и нет?

Едва ли в нашей беседе в тот вечер было что–то необычное, просто Кэсс такое чувство внушала. Она меня выбрала — вот так всё просто. Никакого напряга. Выпивать ей нравилось, и залила она довольно много. Совершеннолетней не казалась, но ее все равно обслуживали. Может, у нее ксива липовая была, не знаю. Как бы то ни было, всякий раз, когда она возвращалась из уборной и подсаживалась ко мне, во мне шевелилась какая–то гордость. Не только самая красивая женщина в городе, но и одна из самых прекрасных в моей жизни. Я положил руку ей на талию и поцеловал один раз.

— Как вы считаете, я хорошенькая? — спросила она.

— Да, конечно, но тут еше кое–что… дело больше, чем в вашей внешности…

— А меня всегда обвиняют в том, что я хорошенькая. Вы действительно так считаете?

— Хорошенькая — не то слово, оно едва ли отдает вам должное.

Кэсс сунула руку в сумочку. Я думал, она платок достает. А она вытащила здоровенную булавку. Не успел я и пальцем дернуть, как она проткнула этой булавкой себе нос — наискосок, сразу над ноздрями. На меня накатило отвращение пополам с ужасом.

Она взглянула на меня и рассмеялась:

— А теперь? Что сейчас скажешь, мужик?

Я вытянул у нее из носа булавку и придавил ранку своим платком. Несколько человек вместе с барменом наблюдали представление. Бармен подошел:

— Послушай, — сказал он Кэсс, — будешь выпендриваться еше, мигом вылетишь. Нам тут твои спектакли не нужны.

— Ох, да иди ты на хуй, чувак! — отозвалась она.

— Приглядывайте тут за ней, — посоветовал мне бармен.

— С нею все будет в порядке, — заверил я.

— Это мой нос, — заявила Кэсс. — А я со своим носом что хочу, то и делаю.

— Нет, — сказал я, — мне тоже больно.

— Тебе что, больно, когда я тычу булавкой себе в нос?

— Да, больно, я не шучу.

— Ладно, больше не буду. Не грусти.

Она поцеловала меня, кажется, ухмыляясь сквозь поцелуй и прижимая платок к носу. Ближе к закрытию мы отправились ко мне. У меня еше оставалось пиво, и мы сидели и разговаривали. Именно тогда я и понял ее как личность: сплошная доброта и забота. Отдает себя, не сознавая. И в то же время отскакивает обратно в дикость и невнятицу. Ши–ци. Прекрасное и духовное ши–ци. Возможно, кто–нибудь, что–нибудь погубит ее навсегда. Я надеялся только, что это окажусь не я.

Мы легли в постель, и после того, как я выключил свет, Кэсс спросила:

— Ты когда хочешь? Сейчас или утром?

— Утром, — ответил я и повернулся к ней спиной.

Утром я поднялся, заварил пару чашек кофе, принес одну ей в постель.

Она рассмеялась:

— Ты — первый человек, который отказался ночью.

— Да ничего, — ответил я, — этого можно и вообще не делать.

— Нет, погоди, теперь мне хочется. Дай я чуть–чуть освежусь.

Кэсс ушла в ванную. Вскоре вышла: выглядела она чудесно, длинные черные волосы блестели, глаза и губы блестели, сама она блестела… Свое тело она показывала спокойно, словно отличную вещь. Она укрылась простыней.

— Давай, любовничек.

Я дал.

Она целовалась самозабвенно, но без спешки. Я пустил руки по всему ее телу, в волосы. Оседлал. Там было горячо — и тесно. Я медленно начал толкаться, чтобы продлилось подольше. Ее глаза смотрели прямо в мои.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Какая, к чертовой матери, разница? — спросила она.

Я расхохотался и погнал дальше. Потом она оделась, и я отвез ее обратно в бар, но забыть Кэсс оказалось трудно. Я не работал и спал до двух, вставал и читал газету. Как раз отмокал в ванне однажды, когда она зашла с огромным листом — листом бегонии.

— Я знала, что ты будешь в ванне, — сказала она, — поэтому принесла тебе кое–что, прикрыть эту штуку, дикарь ты наш.

И кинула мне лист прямо в ванну.

— Откуда ты знала, что я буду в ванне?

— Знала.

Почти каждый день Кэсс заявлялась, когда я сидел в ванне. В разное время, но промахивалась она редко, и всякий раз при ней был листок бегонии. А после мы занимались любовью.

Раз или два она звонила по ночам, и мне приходилось выкупать ее из каталажки за пьянство и драки.

— Вот суки, — говорила она. — Купят выпить несколько раз и думают, что это уже повод залезть в трусики.

— Стоит принять у них стакан, как беды сами на голову повалятся.

— Я думала, их интересую я, а не только мое тело.

— Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако, что большинство видит дальше тела.

На полгода я уехал из города, бичевал, вернулся. Я так и не забыл Кэсс, но мы тогда из–за чего–то поцапались, да и я все равно чувствовал, что пора двигать, а когда вернулся, то прикинул, что ее тут уже не будет, но не успел и полчаса просидеть в баре на Западной Окраине, как она вошла и уселась рядом.

— Ну что, сволочь, я вижу, ты опять тут.

Я заказал нам выпить. Потом посмотрел на нее. Она была в платье с высоким воротником. Я раньше на ней таких никогда не видел. А под каждым глазом вогнано по булавке со стеклянной головкой. Видно только стеклянные головки, а сами булавки воткнуты прямо в лицо.

— Черт бы тебя побрал, до сих пор пытаешься красоту свою погубить, а?

— Нет, это фенька такая, дурень.

— Ты сумасшедшая.

— Я по тебе скучала, — сказала она.

— Кто–нибудь другой есть?

— Нет никого другого. Один ты. Но я тут мужиков кадрю. Стоит десять баксов. Тебе — бесплатно.

— Вытащи эти булавки.

— Нет, это фенечка.

— Я от нее очень несчастлив.

— Ты уверен?

— Чёрт, да, уверен.

Кэсс медленно извлекла булавки и сложила в сумочку.

— Почему ты уродуешь свою красоту? — спросил я. — Разве нельзя просто с нею жить?

— Потому что люди думают, что во мне больше ничего нет. Красота — ничто, красота не останется навсегда. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что ты такой урод, поскольку если ты людям нравишься, то знаешь, что они тебя любят за что–то другое.

— Ладно, — ответил я. — Мне повезло.

— То есть, я не хочу сказать, что ты урод. Люди просто думают, что ты урод. У тебя завораживающее лицо.

— Спасибо.

Мы выпили еше по одной.

— Что делаешь? — спросила она.