— Да, я как–то вечером зашел в один ваш бар. На себе это почувствовал.
— Вы еще и пьете?
— Не просто пью — запоем.
— Мне кажется, я не должен давать вам адрес этой девушки.
— Так забудьте тогда про все это к ебеней матери, — сказал я и повесил трубку.
Телефон зазвонил снова.
— Вам звонок, мистер Буковски, от редактора «--— --».
— Давайте его сюда.
— Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение вашей истории. Многие читатели интересуются.
— Скажите своему обозревателю, чтобы черпал из своего воображения.
— Послушайте, можно у вас спросить, чем вы зарабатываете на хлеб?
— Ничем не зарабатываю.
— Разъезжаете на автобусах и доводите девушек до слез?
— Это не всякому дано.
— Послушайте, я готов рискнуть. Я вам дам ее адрес. Сгоняйте и встретьтесь с нею.
— А может, это я рискую?
Он продиктовал мне адрес.
— Вам рассказать, как туда добраться?
— Не стоит. Если я бордель тут отыскал, и ее дом найду.
— Мне в вас что–то не совсем нравится, — сказал он.
— Да идите вы… Если у нее жопка что надо, я вам позвоню.
И повесил трубку…
У нее оказался маленький бурый домик. Дверь открыла какая–то старушка.
— Я ищу Чарльза Буковски, — сообщил я ей. — Нет, прошу прошения, — сказал я. — Я ищу некую Глорию Вестхэвен.
— Я ее мама, — ответила старушка. — А вы — человек из аэроплана?
— Я — человек из автобуса.
— Глория прочла колонку. Она сразу поняла, что это вы.
— Чудесно. Что теперь будем делать?
— О, заходите же.
Я зашел же.
— Глория, — завопила старушка.
Вышла Глория. Как и раньше нормально выглядит. Еше одна здоровая рыжая техасская бабца.
— Проходите сюда, прошу вас, — сказала она. — Извини нас, мама.
Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели — подальше друг от друга.
— Чем занимаетесь? — спросила она.
— Я писатель.
— О, как мило! Где вы публиковались?
— Я не публиковался.
— Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.
— Точно. И живу я в борделе.
— Что?
— Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.
— Нет, я имею в виду другую фразу.
— Я живу в борделе.
— Вы постоянно живете в борделях?
— Нет.
— А почему вы не в армии?
— Не прошел психиатра.
— Вы шутите.
— Я рад, что нет.
— Вы не хотите воевать?
— Нет.
— Они Пёрл — Харбор разбомбили.
— Я слышал.
— Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?
— Да нет, не очень. Пусть лучше кто–нибудь другой.
— Вы трус.
— Да, трус, и дело не в том, что мне противно убивать человека, просто мне не нравится спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой–нибудь придурок–недоёбка, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно оливкового цвета: кожа у меня очень чувствительная.
— Я рада, что в вас есть хоть что–то чувствительное.
— Я тоже рад, но лучше б это была не кожа.
— Может, вам следует кожей и писать.
— Может, вам следут писать своей пиздой.
— Вы омерзительны. И трусливы. Кто–то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.
— Наверняка проучил бы, и я от этого стал бы еще омерзительней.
— По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.
— Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?
— Конечно.
— Пойду запишусь немедленно.
— Вас не взяли. Помните?
— Помню.
Мы оба долго сидели, ничего друг другу не говоря. Потом я сказал:
— Послушайте, вы не против, если я у вас что–то спрошу?
— Давайте, — отозвалась она.
— Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?
— Ну, у вас лицо такое. Чуть–чуть уродливое, знаете?
— Да, знаю.
— Ну, оно уродливое и еше трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу «трагедию». Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо таким трагичным стало?
— Ох ты ж господи боже мой, — сказал я, затем встал и вышел вон.
И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:
— Эй, чемпион, где губу расквасили?
— Да тут из–за Техаса схлестнулись.
— Из–за Техаса? А ты был за или против Техаса?
— За, конечно.
— Умнеешь, чемпион.
— Я знаю.
Я поднялся наверх, сел на телефон и заставил парня набрать мне редактора газеты.
— Это Буковски, друг мой.
— Вы встретились с девушкой?
— Я встретился с девушкой.
— Как получилось?
— Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.
И я повесил трубку.
Спустился вниз, вышел наружу и отыскал тот же самый бар. Ничего не изменилось. Здоровенный парняга по–прежнему сидел на месте, по пустому табурету с обеих сторон. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.
— А я тебя помню, — сказал парняга, — что там с тобой было?
— Кожа. Чувствительная очень.
— А ты меня помнишь? — спросил он.
— Я тебя помню.
— Я думал, ты сюда никогда не вернешься.
— Я вернулся. Сыграем?
— Мы тут в Техасе в игры не играем, чужак.
— Вот как?
— Ты по–прежнему думаешь, что техасцы — говно?
— Некоторые — да.
И я вновь оказался под столом. Вылез, встал и вышел. Дошел до борделя.
На следующий день в газете написали, что Роман не удался. Якобы я улетел обратно в Новый Орлеан. Я собрал шмутки и пошел на автовокзал. Добрался до Нового Орлеана, нашел себе законную комнатёшку и расположился. Пару недель хранил газетные вырезки, а потом выбросил. А вы бы что — оставили?
Первые три месяца моей семейной жизни с Сарой были приемлемы, но уже немного спустя я бы сказал, что у нас начались неприятности. Она хорошо готовила, и впервые за много лет я неплохо питался. Вес начал набирать. А Сара начала отпускать замечания.
— Ах, Генри, ты начинаешь мне напоминать индюшку, которую фаршируют к Дню Благодарения.
— Так и есть, бэби, — отвечал ей я.
Я работал экспедитором на складе автомобильных запчастей, и зарплаты едва хватало. Единственными радостями у меня было пожрать, попить пивка и залечь с Сарой в постель. Не совсем полнокровная жизнь, но мужик должен брать, чего дают. Сара — это уже много. На ней ясно читалось одно: С–Е–К-С. По–настояшему я узнал ее на вечеринке для работников склада. Сара там служила секретаршей. Я заметил, что никто из парней к ней и близко не подходит, и не понял, почему. Я никогда не видел более сексапильной женщины — да и дурой она не казалась. Я подобрался поближе, мы выпивали и беседовали. Она была прекрасна. Хотя что–то странное проскальзывало в ее глазах. Она на тебя смотрела, а веки, казалось, не моргали. Когда она отправилась в уборную, я подошел к Гарри, водителю.
— Слышь, Гарри, — спросил я, — а почему никто из парней к Саре не клеится?
— Она — ведьма, мужик, настоящая ведьма. Держись подальше.
— Ведьм, Гарри, не существует. Все это уже давно опровергли. Все бабы, кого сожгли на колу в старину, — жестокая и ужасная ошибка. Ведьм просто не бывает.
— Ну, может, они и неправедно сожгли кучу женщин, сказать не могу. Эта же сучка — точно ведьма, поверь мне на слово.
— Ей одного нужно, Гарри, — понимания.
— Вот чего ей нужно, — ответил Гарри, — так это жертвы.
— Откуда ты знаешь?
— Факты, — веско произнес Гарри. — Тут два парня работали. Мэнни, продавец. И Линкольн, клерк.
— И что с ними?
— Они как бы исчезли прямо у нас на глазах — только медленно. Видно было, как они уходят, пропадают…
— Что ты имеешь в виду?
— Не хочу я об этом разговаривать. А то еше подумаешь, что я рехнулся.
Гарри отошел. Потом из дамской комнаты вышла Сара. Выглядела она прекрасно.
— Что Гарри тебе про меня наговорил?
— Откуда ты знаешь, что я с Гарри разговаривал?
— Знаю, — ответила она.
— Он был немногословен.
— Что бы они ни наплел, не бери в голову. Чушь это собачья. Я ему не дала, и он теперь ревнует. Ему нравится о людях гадости говорить.
— Меня мнение Гарри нисколько не волнует, — сказал я.
— У нас с тобой все получится, Генри, — сказала она.
После вечеринки она пошла со мной ко мне, и могу вам доложить: меня никто никогда так не трахал. Женщина всех женщин. Примерно месяц спустя или около того мы поженились. Свою работу она бросила сразу, однако я ничего не сказал, поскольку радовался уже тому, что она со мной. Сара сама шила себе одежду, сама себя стригла. Замечательная женщина. Весьма замечательная.
