Алексей Смирнов - Записки из клизменной

Этот сборник состоит из историй, первоначально образовывавших многие циклы – «Кузница милосердия», «Конница Бехтерева», «Наследники Авиценны», «Фабрика здоровья» и прочие. Я отобрал все, что счел достойным печатной версии. Название, под которым он теперь выходит, не является авторским.

Я согласился с ним, понимая, что он согласуется с нынешней литературной ситуацией и полон глубокого коммерческого смысла. Тем самым он в некотором смысле соответствует содержанию, хотя и не буквально. Я искренне надеюсь, что читатели, привлеченные заголовком, не ощутят себя обездоленными, а те, кто сделал ставку на содержание – не будут разочарованы.

Все, что последует ниже, написано не про врачей и не про больных. То же самое можно было бы написать о ком угодно. Мне повезло побывать в прошлой жизни врачом, потому медицина сделалась линзой, в которой сходятся жизнеописания. И мне очень не нравится, когда эти миниатюры называют «медицинскими байками». Я не рассказываю баек, все написанное – чистая правда.

Я глубоко признателен за помощь моим бывшим коллегам, особенно врачу Скорой Помощи Александру Иванову, моему другу еще со студенческой скамьи.

Один бы я не справился.

Это было недолгое и душевное время. И не первое, конечно, начало. Начал было много, и это – простите за избитую шутку – скорее, стало кончалом, но вспомнить всегда приятно. Вечная память.

Когда я обеими ногами вляпался в мою последнюю больницу, я там ничего и никого не знал.

Решили дать мне поводыря. Точнее, проводника, и назначили Вергилием одного опытного доктора.

Он немного поводил меня по низам. Потом мы с ним, конечно, подружились, но тогда только осторожно присматривались друг к другу. Он-то знал, что в больнице работает много неисправимых маргиналов; опасался, что прибыл еще один – и не ошибся. А я хотел казаться грамотным. Задавал умные вопросы: а есть у вас это? а есть у вас то? а где тут пунктируют? Проводник отвечал сдержанно.

«Да здесь», – и обводил рукой.

Кстати сказать, свою первую пункцию я там и исполнил, прямо на полу в приемнике, не снимая зимних сапог.

Походили мы так, на первом этаже освоились. Пора было наверх.

«Дальше мне пока нельзя», – сказал мой Вергилий.

Он дежурил. И поплелся назад, в Приемное Аидделение. А я начал возноситься в лифте. Меня ждала Беатриче. И не одна.

Я только-только устроился в больницу и выписал кому-то ванну.

– А вы знаете, где находится ванна? – вдруг спросила заведующая, уже десять минут пристально глядевшая перед собой.

Я не нашелся с ответом и признался, что нет.

– Пошли! – приказала бойкая женщина.

И быстро пошла вон, вертя перед собой ключ на цепочке. Так мы и шли по пандусу, спускаясь все ниже, старая и малый. Светило солнце. Идти было легко. Я понимал, что со мной делятся опытом. Я чувствовал себя Набоковым, которому Бунин передает лиру. Или Сашей Соколовым, которому эту лиру передает Набоков. И даже Пушкиным, которого благословляют, сходя во гроб. Мы подошли к двери. Дверь была заперта, работники ванны ели. Заведующая беспомощно подергала ручку.

– Паскуды! – сказала провожатая и ушла, не дожидаясь меня. Я остался. Лира моя получилась с изъяном. Я не знаю, где ванна.

Чередование времен года не лишено печали. Весна наступит, лето, но радость какая-то не абсолютная. Потому что знаешь, что будет дальше. И люди, приспосабливаясь к этим сезонам, перенимают у них некоторые свойства. Например, способность замечать приметы.

У всякого времени года они свои: грачи прилетели, соловей запел, картошка гниет, кот морду прячет, пришла беда – отворяй ворота, и так далее. А у людей – другие приметы: депрессия, например, обостряется; осенью – это понятно, а весной – от дурного предчувствия новой осени.

У нас в больнице работал один доктор с депрессией. Он хороший был, тихий, но депрессия у него была настоящая, а не просто какое-нибудь настроение плохое. Имел подтвержденный диагноз. Его за это никто, конечно, не гнал. Потому что может ведь ходить на работу? Может. Ну и пусть ходит. Вот я иногда не мог ходить на работу, но это непростительное заболевание, хотя и повальное-эпидемическое.

Этот доктор, одинокий человек, обрастал приметами. По ним, правда, не удавалось определить время года. Зато удавалось определить, дежурит он сегодня ночь или нет. Если он шел на работу с мешочком, то без вопросов: дежурит. Аксиома.

Потому что в мешочке что? Покушать. Суп в баночке и что-то еще. Он жил один жил.

Увидишь его – и выдохнешь облегченно. Как будто на безоблачный закат посмотрел – ясный день гарантирован. Никто тебя не дернет и не вынудит подменить. И так круглый год. Без смены времен.

Есть одна специальность с очень удачным названием – лечащий патологоанатом. Микроскопом ее представители не ограничиваются.

Нашего я очень хорошо помню: он ходил по отделениям чем-то встревоженный, с разинутым ртом, в халате, рука об руку с каким-нибудь доктором. Больные вежливо здоровались, не зная, кто перед ними. А он смотрел сквозь мутные стекла очков, но видел все. Подмечал.

Это называется вот как: Активное Выявление. Означает, что доктор не сидит и не ждет, когда к нему притащится кляча, а сам отправляется по всем десяти этажам выискивать клячу, которая еще и не знает, что кляча, но догадывается.

Мне такое тоже пытались вменить в обязанность. Не тут-то было. Для меня стало приятной неожиданностью, что и на прозекторов этот приказ распространяется. И сгорают такие люди на службе, как всякие другие.

Один, например, сильно маньячит. Дом, где он живет, как раз окучивает Скорая Помощь моего приятеля. Ночью поступает вызов.

Клиент скачет, весь психически возбужденный:

– Я такой клинический случай знаю!

– Да на хер твой случай в три часа ночи.

Я еще только-только устроился работать в больницу.

Сидел в кабинете, скучал. Точнее, отдыхал и радовался тому, что все так спокойно и безоблачно.

Я был готов послужить здоровью и долголетию человечества. Не так, чтобы порвать себе полые органы, но готов.

– К вам придет профессор, – сказала мне докторша, со мной трудившаяся. Причем таким тоном, что стало ясно: шутки кончились.

– Зачем? – спросил я.

– Познакомиться.

И вот, на пике моих медицинских грез, дверь распахнулась и резко вошел профессор.

Сожалея о такой необходимости, он представился и затих. Я почтительно представил себя в ответ.

– Отлично, – с облегчением выдохнул профессор и занял кресло. – Расскажите, пожалуйста, о себе.

Он был очень и очень педантичный, наш профессор, военной породы, въедливый и дотошный. Слова из него вылетали идеально округлыми, одно к одному. Сухопарый, невысокий, не склонный к улыбкам, любитель потирать руки.

Я рассказал, что учился и женился. А до этого еще и родился.

– Так, так, – одобрительно кивал профессор. Веки светилы науки были полуопущены.

Мой рассказ был краток. Я замолчал.

Профессор сидел и переваривал услышанное.

– Хорошо! – преободрился он. – И как – вы готовы заниматься научной работой?

– Разумеется, – ответил я. – Введите меня в курс дела, и я готов приступить.

– Замечательно, – согласился профессор, встал, пожал мне руку и вышел.

Больше он к этой теме не возвращался.

Я еще только начал работать в больнице. Еще только-только познакомился с заведующей отделением. А она уже ко мне прониклась всем сердцем.

Вот завершился мой не первый, а где-то девятый, но точно не сороковой, рабочий день; пришел я на пятачок, где публика караулила вероломный служебный автобус, чтобы поскорее уехать домой.

Стою, люди рядом. И заведующая идет, из магазина.

– Так, – доверительно бросает мне, на ходу. – Колбаски купила, хорошо.

И отошла.

– Ого, перед тобой уже отчитываются, – подмигнул лечебный физкультурник, ядовитый и злой человек.

Оказалось, что это был не отчет, а просто абстрактное умозаключение. Заведующая любила в разгар рабочего дня сказать, например:

– Нас было девять (четверо? двенадцать?) детей. И каждый что-то умел. Вот я никогда не умела готовить. Зато умею чистенько и быстро прибрать квартирку.

Как-то раз докторша с отделения съездила к ней в эту самую квартирку одолжить пылесос. Вернулась: глаза навыкате, голос сел, только шепчет и головой качает: «Бля… бля…»

Цепочка ассоциаций, восстановить которую мне уже не удастся, да и черт с ней, привела к одному моему пациенту. Это была история маленьких радостей и больших разочарований под равнодушным солнцем.