Леонид Габышев - Жорка Блаженный

Летом 1991 года получил по почте бандероль. В ней находилась толстая амбарная книга, исписанная красивым почерком, и записка:

«Уважаемый писатель Габышев. Я несколько лет вел дневник-исповедь. Больше вести не хочу, потому что здоровье мое ухудшается, а на извечный вопрос, ради чего живут люди, ответа не нашел и, ломая над ним свою не окрепшую от первой продолжительной болезни голову, вновь лишился рассудка. Теперь редко прихожу в себя. Если вам пригодится моя писанина, используйте по своему усмотрению. Претензий иметь не буду. Желаю творческих успехов.

г. Москва (длинная неразборчивая подпись)».

На бандероли московский штамп, обратный адрес и фамилия отправителя: Георгий Блаженный.

Прочитав амбарную книгу, сказал себе: «Ей-ей», — и позвонил приятелю в Москву. Он выяснил: отправитель по указанному адресу никогда не жил.

Итак, было ясно: Георгий Блаженный пульнул мне блажь!

Я задумался, как использовать дневник-исповедь. А что если сократить, отредактировать и…

Несколько месяцев просидел за рукописью, приводя в порядок столь оригинальный текст.

Закончив работу, вновь задумался: какую фамилию поставить на титульный лист? В тексте она не упоминается, на бандероли — кличка, и потому ставлю свою, полагая, что имею на это право.

Л. Г.

Господи, как я счастлив: снова в своем уме! Готов прыгать, как ребенок, и хлопать в ладоши от радости. Боже, я прозрел!

Голова у меня начала болеть, когда учился во втором классе. Осенью, после сбора урожая, проходил сабантуй в соседнем селе, и родители взяли меня с собой. В березовой роще кишмя кишело людей, столы ломились от яств, взрослые причащались, а мы, дети, ели мороженое, конфеты и пили лимонад.

К вечеру многие еле держались на ногах. Отец сидел в компании за столом и травил анекдоты. Я рядом крутился.

Вот выросла тучная фигура нашего участкового Пахомыча. Он весь день в форме, при пистолете, ходил от группы к группе и пил за урожай. К вечеру и он набрался и теперь по-простецки рассказывал анекдоты.

В деревне Пахомыча за глаза называли бабником. Я думал: его так зовут потому, что он любил свою бабушку, ведь я свою бабу Шуру так сильно любил.

А тут отец рассказал анекдот, добавив:

— А ты, Пахомыч, не будь как в анекдоте, а то приедешь — и сразу в магазин и около Насти крутишься.

Настя — это моя мама. Она продавцом работала.

Пахомыч от души засмеялся.

— Да-а, после тебя твою Настю только к Воронку подпускать…

Отец, побагровев, встал и наотмашь ударил Пахомыча ладонью. Участковый, выхватив из кобуры пистолет, выстрелил и, напугавшись, выстрелил вдругорядь. Отец рухнул.

Мужики остобенели. Пахомыч развернулся и быстро зашагал в сторону правления колхоза.

На выстрелы бежали люди. Меня кто-то отвел от лежащего навзничь отца.

Прибежала мама, с рыданиями кинулась отцу на грудь.

Я несколько раз слышал слово «наповал».

Труп отца отправили в район, а поздно вечером мама, дядя Назар, дядя Дима и я поехали на телеге домой. Ночь была звездная, и месяц острыми концами как бы указывал нам путь.

На полдороге раздался вой волков. Они были впереди, и мы остановились. Мне стало страшно, и я прижался к маме. Она перестала плакать и обняла меня. Вой прекратился. Мужики стегали Рыжко, но дорога была песчаная, и он, храпя, шел медленно, звеня колокольчиком.

За поворотом волки вновь завыли, но теперь не только впереди, но и сзади. В том месте, где лес обхватывает дорогу и ведет ее, крепко сжав, до самой реки, волки некоторое время бежали от телеги так близко, что я видел их горящие глаза. Страх завладел мною, и я дрожал, крепче прижимаясь к маме. Она гладила меня по голове и утешала. Мужики покрикивали на волков и всю дорогу курили, иногда чиркая спичками. Дядя Назар торопил Рыжко: «Давай-давай, родимой!»

У реки волки отстали, а я, ни живой, ни мертвый, приехав домой, с головой забрался под одеяло, но дрожь не унималась. Мне мерещилось: участковый убивает отца, горящие глаза волков, двурогий месяц, нацеленный на нашу деревню, а в ушах — отчетливый вой и звон колокольчика.

В школу не ходил. На меня налетал страх. Вечерами боялся выйти на улицу.

Отца похоронили, участкового уволили, а мама исходила слезами.

Во сне видел отца, но мертвого, над ним склонилась мама и выла по-волчьи.

Вскоре пошел в школу, но ночью приснился участковый, кровь отца и рыдание мамы. Проснулся — она и вправду рыдала, но я все же заснул. Опять снились волки. Вот они бегут по лесу, и горят их злые глаза. Вдруг они превратились в маму и рыдали. Зазвенел колокольчик, и послышался топот копыт. Рыжко скакал по поляне, с дугой и колокольчиком, но без телеги. Вдруг он взлетел и понесся по воздуху к звездам. Звон колокольчика усилился, и на секунду-другую наступила тишина. Потом раздался звон колокола, его тяжелый бой проникал в самые мозга. Вновь все стихло, а передо мной выросла наша церковь. (С бабушкой несколько раз ездил в райцентр, и она заходила в церковь помолиться.) Зазвонили церковные колокола, звук их густел, а в голове будто кололи иглой, и я стонал от боли. Голова раскалывалась, я дико закричал. Проснулась мама и обняла меня, прижав к себе.

— Жора, Жора, сынок, что с тобой? Тебе дурной сон приснился?

— Да, — ответил я, а так как боль усиливалась, снова закричал.

Она включила свет — он так резанул глаза, что я закричал еще сильнее, вытянув перед собой руки. Я зажмурился и наложил ладони на глаза.

— Мама, свет слепит меня!

Она выключила свет и бросилась ко мне, обнимая и целуя. Звон стал стихать, покалывание уменьшилось, и на мгновение в голове стало так тихо-тихо, что я испугался тишины и прижался к маме. Она целовала меня в голову, и ее слезы текли по моим щекам…

Время от времени головные боли посещали меня по ночам, но уже несильно. После приступов быстро засыпал. Тело было легким, и я, подобно коняге Рыжко, парил в воздухе.

Мама чуть ли не каждый день ходила на кладбище и подолгу лежала на могиле отца. Наступили холода, она простудилась. У нее поднялся жар, и ее отвезли в районную больницу. За мной стала ухаживать баба Шура. Вскоре мама умерла. Ее похоронили рядом с отцом. Я не хотел уходить с кладбища, и меня до саней несли на руках.

Головные боли усилились. Чтоб меньше вспоминал отца и мать, меня отвезли в райцентр, к тетке, сестре мамы. У тетки жил мой старший брат, Павел, он заканчивал среднюю школу.

Учился я хорошо, но по ночам слышался вой волков, звон колокольчика и рыдание мамы.

С наступлением темноты часто бывал не в своем уме. Тетя Даша плакала.

После восьмого класса дядька, брат отца, забрал меня в Москву, и я поступил в профтехучилище.

Столица ошеломила меня и обрадовала. Старинные особняки завораживали, московская толпа наводила ужас, и я в свободное время искал одиночества. Шумная Москва окончательно свела меня с ума, рассудок я стал терять и днем. Ребята в училище заметили это сразу. Но ростом и сложением я пошел в отца, и потому ребята умеренно со мной развлекались, дурачась на переменах, вызывая у окружающий смех. Некоторые в группе имели судимость, а Стас и срок тащил, небольшой, правда, год всего, но зато татуировок на теле наколол столько, что иной и десять отсидит, но у него меньше.

Парни, желая сравняться со Стасом, начали тоже свои тела похабить, выкалывая короны разные и кресты.

Я бывал на квартирах у местных, у ребят в общежитии и впитывал вместе с ними воровской жаргон, дивясь: какой богатый русский язык!

Стас в зоне в половой член две бобуши[1] вставил, но теперь мало показалось, и он загнал еще две. Парням понравились бобуши — как же, стал толще! — и полгруппы стали вставлять. Потом и мне предложили. Я согласился, и скоро мой член напоминал ошелушенную кукурузину. Ребята наперебой просили показать, как они у меня смотрятся, и балдели. Тут надо добавить: Бог наградил меня не только мышцами, но и мужским началом. Понял: ребята не просто бобуши разглядывают, а его, потому что он от корня все утолщающийся, и венчала его здоровенная голова, теперь красовавшаяся в обрамлении бобуш.

Стас из всеобщего любопытства решил выгоду поиметь: с ребят из других групп стал за погляд мелочь требовать, и они не отказывали, ссыпая пятаки ему в карман. Иные, отдав мелочовку, без обеда оставались, но требовали одного: чтоб смотреть не спящего, а бодрого, и Стас заходил в туалет с большой мухой, держа ее за лапки, и чуть пытал огнем, но осторожно, чтоб крылышки не обжечь. Муха, предчувствуя смерть, неистово жужжала, стараясь вырваться. Стас прислонял ее к моему концу, и он, под гогот пацанов, устремлялся ввысь. Стас перед началом представления всегда говорил одно и то же: «С такой елдой Жорка скоро поедет в ПОПЕНгаген через РОТРдам», и напевал песенку: