Эндрю Николл
Любовь и смерть Катерины
Andrew Nicoll
The love and death of Caterina
Не прошло и нескольких недель после смерти девушки, а сеньор Лучано Эрнандо Вальдес уже почти забыл, что это он убил ее. Конечно, в своих романах он так часто описывал убийства, что по идее должен был бы рассматривать их как нечто заурядное, однако на бумаге убийства все же выглядели немного не так, не по-настоящему. Сеньор Вальдес с удовольствием карал мужчин, а нередко и женщин, но только потому, что его герои заслуживали смерти, даже если по ходу повествования не успели предать мужа, не надругались над честью сестры или дочери и не совершили иных злодеяний. Да и не это важно! Их смерть от острого клинка или в холщовом мешке на дне моря была неизбежна, как неизбежна смерть в конце любой великой трагедии — смерть, вбирающая все пороки человеческие и несущая в конце концов очищение через отмщение.
Кстати, поклонники творчества сеньора Вальдеса втайне не сомневались, что несчастные, чьи трупы их обожаемый маэстро по прихоти пера то подбрасывал в полночь в городской фонтан, то оставлял на полу заброшенных таверн, страшно оскорбились бы, если бы он даровал им жизнь. Кому охота влачить жалкое существование, продавая пылесосы, проверяя билеты в кинотеатре или даже служа мессу где-нибудь на окраине мира, если ценой жизни можно оживить повествование, создать интригу? Если ты — книжный персонаж, не лучше ли, чтобы тебя запомнили в виде живописного кровавого месива, с головой, многократно продырявленной пулями, вылетевшими из шестизарядного кольта? Однако, как выяснил сеньор Вальдес, реальное убийство сильно отличается от того, что он привык описывать в романах.
Впрочем, давайте вернемся в те дни, когда сеньор Вальдес и не подозревал, какое испытание уготовила ему судьба.
Однажды утром сеньор Вальдес сидел на своем любимом месте — на старой скамье, что стоит за пару шагов до ступеней лестницы, сбегающей от площади вниз, прямо к берегу реки. Река Мерино в то утро выглядела вялой и безжизненной: она медленно катила свои воды, зеленые, будто свежий сок резинового дерева, и на вид такие же вязкие, в сторону далекого моря. А сеньору Вальдесу казалось, что в чернильной глубине густой воды мелькают темные тени маленьких аборигенов, живущих в лесах выше по течению; словно свесившись с лиан, они заглянули в воду своими черными глазами, и чернота застряла в волнах.
На скамье рядом с сеньором Вальдесом лежала открытая книга, а на колене он держал большую записную книжку. Бледно-желтая линованная бумага была девственно-чиста — и неудивительно, поскольку ручку писатель зажал на пиратский манер между зубов, как бы готовясь к атаке на голое, беспомощное тело бумаги.
Так он сидел, бездумно глядя на качающееся на волнах дерево, которое за последние полчаса не продвинулось ни на метр.
— Должно быть, зацепилось корнями за дно, — задумчиво предположил сеньор Вальдес.
В этот момент пеликан, сидевший на одной из веток дерева, замахал крыльями и грузно поднялся в воздух, дерево содрогнулось, его крона ушла под воду, но тут же вынырнула, послав по глянцевой поверхности воды зыбкие концентрические круги.
— Удивительно, — пробормотал сеньор Вальдес, не раскрывая рта, чтобы не выронить ручку.
Издалека, с излучины реки, раздались три резких свистка парохода, и сеньор Вальдес слегка повернул голову влево. Где-то вдали, за поворотом, почти у самого горизонта, чуть ли не на краю мира, происходила церемония смены флага — красно-бело-золотой флаг опускался, уступая место другому, похожему на него, будто брат-близнец. Да какая разница, в самом деле? Эти флаги ничего не значат, болтаются себе на флагштоке, вот и все.
— Удивительно, — опять пробормотал сеньор Вальдес, глядя на покатые волны реки, хотя наблюдал их тысячи раз в такие же ясные, теплые, погожие дни.
На берегу правее от него возвышались два гигантских крана — великаны только готовились начать дневную работу и пока стояли, сгорбив плечи и широко расставив железные ноги. С зарытыми в песок громадными грузовыми стрелами они напоминали застывших игроков в гольф, приготовившихся изо всех сил ударить по мячу, чтобы отправить его через реку на вражескую территорию. Вот крановщики заняли места в кабинах, краны издали хриплый кашель, заскрипели суставами, гигантские стрелы медленно поползли вверх.
Через пару минут игроки в гольф превратились в рабочих ослов…
В этот момент размышления сеньора Вальдеса были прерваны появлением на площади сеньора доктора Хоакина Кохрейна, математика, ученого, чья шотландская фамилия разительно контрастировала с плоским носом, лошадиными зубами и черными, как крыло ворона, прямыми волосами индейских предков.
— Сеньор Вальдес! Сеньор Вальдес! — Трость доктора скользила по мозаичной мостовой, но он ковылял вперед на полной скорости. — О, доброе вам утро, а я боялся, что вы меня не заметили.
Слабо улыбнувшись, сеньор Вальдес вытащил ручку из сомкнутых зубов, заложил в пустую страницу записной книжки и захлопнул ее.
— Сеньор доктор Кохрейн, — сказал он вежливо.
— Я могу присесть? — Доктор плюхнулся на скамью так быстро, что сеньор Вальдес едва успел выдернуть из-под него книгу. — О, какой восторг испытываешь, видя вас здесь, черпающим вдохновение из величественной реки Мерино, — доктор обвел тростью горизонт, будто кто-то мог не заметить катящиеся перед ними волны. — Величественная река Мерино, — с удовольствием повторил он, — или, может быть, лучше сказать — наша Мерино? Свидетельница славных побед моего досточтимого предка, адмирала Кохрейна, одержанных в борьбе за свободу нашего народа.
«Ну, ваши-то предки, доктор, приплыли сюда верхом на бревне и только визжали, когда пираньи обкусывали им пальцы ног», — подумал сеньор Вальдес, а вслух сказал:
— Надеюсь, вы здоровы, доктор Кохрейн?
— Благодарю вас, совершенно здоров. А как продвигается ваш новый роман?
— Спасибо, хорошо. — Сеньор Вальдес сложил руки на записной книжке, сцепив для верности пальцы.
— Не могу выразить словами то, о чем вы и так прекрасно осведомлены, не устану повторять, каким прекрасным украшением нашего университета вы являетесь! Присутствие такого великого автора, как вы, знаменитый Лучано Эрнандо Вальдес, повышает престиж нашего учебного заведения и несет… — Похоже, доктор Кохрейн забыл, как именно хотел закончить начатую фразу, потому что, приятно улыбнувшись, он неуверенным жестом опять обвел вокруг себя тростью, указывая на изгибы реки, и закашлялся.
— Итак, — произнес он через минуту, — роман движется?
— Да, — сказал сеньор Вальдес. — Движется, и с неплохой скоростью.
— Очень хорошо. Замечательно! Я страшно счастлив. А вы приходите сюда каждое утро, на берег этой прекрасной реки, чтобы создавать на бумаге образы людей, которые переживут нас всех. Вы творите бессмертие здесь и сейчас.
— Вообще-то я…
— О, простите меня! Я не хотел вас смущать. Я веду себя как школьница в присутствии гения, но что же мне делать? Все знают, я ваш горячий афисьенадо [1]. Только вчера, представьте, я в десятый раз перечитывал ваш бессмертный роман «Бешеный пес Сан-Клементе», и вдруг меня осенило!
Боясь, что его прервут, доктор торопливо продолжал:
— Помните место, где хозяина дома, Карлоса, убивают на центральной площади, а вокруг собирается толпа, чтобы посмотреть на это зрелище? Никто не вмешивается, он получает два ножевых удара в бок около рыбных рядов, затем бежит в шляпный магазин, и там получает еще два удара. А потом, истекая кровью, ползет через площадь к зданию центрального почтамта, и тут его настигают еще три удара, от которых он и умирает. Помните? Так вот, меня озарило!
Сеньор Вальдес ничего не сказал, но, должно быть, против собственного желания заломил бровь чуть сильнее обычного, потому что доктор воскликнул:
