Он смотрел на скамьи с ужасом, подобным тому, что испытывали аборигены, живущие нынче далеко в глубине страны, глядя на кинокамеры журналистов, приехавших снимать кино об их племени. Индейцы верили, что черные объективы способны вобрать в человеческую душу и поработить ее. Так и имена давно забытых людей, выбитые на дощечках, не оставляли умершим надежды на забвение, лишали заслуженного покоя, обрекали на бесконечные докучливые вопросы, которые новые поколения студентов задавали друг другу: «Не знаешь, кто это?»
Сеньор Вальдес махом перепрыгнул через три каменные ступеньки в конце дорожки, хрустя гравием, прошелся до чугунной калитки, ведущей на факультет иностранных языков, и вошел в прохладный пустынный коридор. Прислушался.
Услышав в профессорской голоса, он прошел по коридору мимо одинаковых массивных дверей, ведущих в аудитории, и вышел на солнце с противоположного конца здания. Сейчас любые разговоры ему претили, поэтому сеньор Вальдес перешел на другую сторону улицы и сел за столик напротив входа в «Американский бар», где официанты были сноровисты и быстры, что ему импонировало, и никогда не спрашивали о его новых книгах, что он ценил еще больше.
Ему сразу же принесли двойной эспрессо и стакан ледяной воды, истекающий голубыми каплями, на блюдце, как он любил. В этом заведении уважали посетителей, так что воду можно было пить без опаски. Вежливо кивнув, официант ретировался в прохладную глубь помещения, и сеньор Вальдес услышал доносящееся оттуда электрическое бормотание спортивной передачи.
Вытащив из-за пазухи желтую записную книжку, сеньор Вальдес положил ее перед собой. Затем вытащил ручку и аккуратно отвинтил колпачок. Закусил ручку зубами, как делал утром, и открыл книжку.
Она была чиста.
Некоторое время он сидел, глядя прямо перед собой, ожидая вдохновения. Нет, в голову не приходило ни слова.
Прошло много времени.
Сеньор Вальдес терял терпение. Он понимал, что его неспособность взяться за работу объясняется не более чем слабостью воли, моральным саботажем, ленью в соединении с трусостью и глупостью, преодолеть которые можно было лишь одним колоссальным усилием всего организма. Может быть, стоит просто начать писать, неважно что, и тогда вдохновение придет? Сеньор Вальдес огляделся по сторонам и увидел рыжую кошку, мягко крадущуюся в тени припаркованной машины.
«Рыжая кошка перешла дорогу», — написал он. Четыре слова. Он перечитал написанное. Слова ничего ему не сказали. Зачем рыжая кошка перешла дорогу? Куца она направляется? Как перешедшая дорогу кошка может вырасти в роман? Сама идея показалась сеньору Вальдесу верхом тупости. Ну, написал четыре идиотских слова, а дальше что? Он опять посмотрел на листок и изобразил две стрелки, уходящие вверх перед словами «рыжая» и «перешла».
Затем он написал «пушистая» и опять посмотрел на листок, как художник, отступающий на несколько шагов от холста, чтобы оценить последний мазок кисти. «Пушистая рыжая кошка перешла дорогу». Ага, дело идет на лад!
Он зажал ручку в зубах и еще немного подумал, а затем в приливе вдохновения приписал спереди: «Тощая».
«Тощая пушистая рыжая кошка перешла дорогу». Ну и глупость получилась. Как может тощая кошка быть пушистой? Или может? Нет, не может! Сеньор Вальдес яростно зачеркнул слово «пушистая».
«Тощая рыжая кошка перешла дорогу».
Теперь ему пришло в голову, что он, возможно, зачеркнул не то слово.
Какое же слово оставить? Тощая? Пушистая? Пушистая? Тощая?
Сеньор Вальдес сделал глоток кофе и склонился над книжкой, положив голову на локоть и тщетно пытаясь совладать с гневом, паникой и чувством глубокого разочарования, бурлившими в груди. На глазах закипали слезы обиды.
Сеньор Вальдес откинулся на спинку стула и с усталым вздохом провел руками по лицу. Когда он отвел руки, у его столика стояла женщина.
— Привет, Чиано, — сказала она.
— Здравствуй, Мария. Ты сегодня хорошо выглядишь. — И это была сущая правда.
Туфельки на фигурных каблучках, платье цвета опавших листьев с низким вырезом, открывавшим взору загорелую грудь и шею, обвитую несколькими рядами бус. Платье было ей чуть тесновато в бедрах, и сеньор Вальдес с грустью подумал, что через пару лет красота Марии пойдет на спад. Но, хвала Всевышнему, пока она была в полном расцвете, мерцала и переливалась красотой, как ракушка на пляже. Мария предпочитала одежду коричневых оттенков, от охристых или янтарных цветов до кремовых, светло-бежевых, или — если была в настроении — темных, почти черных лакричных тонов, которые также, если присмотреться, происходят от коричневого. На плечах Марии лежал длинный струящийся шелковый шарф в кофейно-молочной гамме, украшенный бахромой из дикого жемчуга, а ее бижутерия, как обычно, призвана была шокировать обывателя. Мария всегда носила украшения, будто сделанные детьми-индейцами, — нанизанные на нитку полированные ракушки, сухие, покрытые лаком плоды деревьев. Однако сеньор Вальдес был уверен, что, если бы Мария явилась к подружкам на кофе с высушенным детским черепом на кожаном ремешке вместо ожерелья, никто бы ей и слова не сказал. Наоборот, все женщины отправились бы домой в ужасном волнении и пилили бы своих мужей, пока те не достали бы и им сушеные детские головы.
Мария не снимала побрякушки даже в постели, даже будучи нагой. Поэтому, когда они встречались на улице, ожерелья заставляли Вальдеса вспоминать ее великолепную наготу, будто она была жрицей древнего культа в ожидании приношений, готовая омыться в ванне из крови принесенных ей в жертву мужчин.
— И что, ты не собираешься пригласить меня присесть? — спросила она. Полные губы ее слегка изогнулись в обиженной гримаске.
— Ну конечно, извини! — Сеньор Вальдес встал и отодвинул стул. — Сеньора, позвольте предложить вам выпить. Чего изволите?
— Горячую воду с лимоном. Мне надо следить за фигурой.
Сеньор Вальдес поднял руку в папском жесте благословения, и рядом с ним возник официант.
Мария недовольно сдвинула брови.
— Дорогой Чиано, я тебя совсем не узнаю! Ты только что упустил свой шанс! Тебе следовало сказать что-нибудь галантное! Я ведь намекнула, что у меня проблемы с фигурой, а ты должен был сразу же заверить меня, что такой изумительной фигуре ничто не может угрожать. Или мог бы страстно воскликнуть, что все мужчины в городе умирают от любви ко мне, или хотя бы просто поглядеть на меня, как ты умеешь. Милый мой, не могу же я сама придумывать себе комплименты!
— Прости, дорогая, — сказал сеньор Вальдес. — Просто я задумался.
— О, я понимаю. Книга! Как она продвигается? — Мария наклонилась в его сторону, и вырез платья соблазнительно оттопырился.
Мария протянула руку к записной книжке. Сеньор Вальдес предусмотрительно захлопнул ее и отодвинул на край стола.
— Хорошо продвигается, я доволен. Мне кажется, в последнее время что-то случилось, слова так и льются на бумагу.
— Значит, скоро закончишь?
— Иногда мне кажется, что работа идет к завершению. Осталось совсем немного, — сеньор Вальдес помолчал, потом небрежно кивнул на книжку и добавил: — Но знаешь, когда заканчиваешь писать, начинаешь вычеркивать. Режу, режу, режу — безжалостно. Это — единственный способ отделить зерна от плевел. Возможно, вычеркну все, что написал сегодня.
— Боже, какая бессмысленная потеря времени! Официант принял заказ Марии и ушел в помещение кафе.
— Нет, в том-то и дело, что не бессмысленная. Совсем наоборот. Даже кусочки, что остаются от огранки бриллианта, могут пойти в работу.
— Можно посмотреть? — Она потянулась к книжке через стол. — Ну хоть одним глазком!
Мария почти легла грудью на стол, вытянув вперед руку и глядя на него снизу вверх сквозь густые ресницы. Он уже не раз видел этот взгляд — немного слишком откровенный, но от этого не менее волнующий призыв.
Сеньор Вальдес шутливо шлепнул ее по руке.
— Нет, моя дорогая, имей терпение. Тебе придется подождать, как и всем остальным. И я, к сожалению, не могу составить тебе компанию. У меня встреча в банке.
