Будка, как вам известно, узюсенькая и тесная, так что они оказались непосредственно друг против друга, лицом к лицу; Маленький хулиган глядел на Луку снизу вверх, что явно противоречило его всегдашней горделивой повадке, поэтому Лука, едва уловив в его взгляде недовольство, поспешил весело и непринужденно заговорить: «Это вы просто замечательно сказали! Ну и нахохотались же мы с вами, верно? И все-таки, если бы она была хороша собой, если бы она была красавицей, то тогда...» — «С красавицей разве подружишься!» — не менее весело ответил ему Маленький хулиган и, посмотрев вниз, осторожно, чтоб не потревожить Луку, переступил с ноги на ногу, а потом, дивясь про себя, что не услышал в ответ на свои слова смеха, быстро вскинул глаза вверх и обомлел: перед ним стоял какой-то совсем не тот, совсем новый человек, настырно и въедливо засматривающий ему в глаза. Он отвел в растерянности взгляд и, начав поневоле рассматривать дождевик Луки, остановился на том единственном предмете, за который можно было зацепиться взглядом, — на пуговице, но Лука, не моргнув глазом, прикрыл пуговицу ладонью, а когда Маленький хулиган беспомощно уставился на него снизу вверх, впился в него еще более пристальным взглядом.
Глаза у Маленького хулигана были зеленоватые, очень красивого оттенка, и походили на брошенный в воду весенний листок, а вкруг зрачка были сплошь усеяны желтыми крапушками, особенно густо — ближе к середке, так что черный зрачок будто взрывался желтым цветком, рассыпавшимся дальше к краям зеленого колечка, желтыми точками, напоминая полевую ромашку с опавшими лепестками; после тонко очерченной зеленой радужины начиналась удивительно густая белизна, по которой там-сям вились блекло-красные прожилки — словно беспорядочные следы, оставшиеся на снегу после остервенелой пляски обезглавленной курицы; а все вместе было подернуто влагой, которая придавала всему своим ровным блеском удивительную прелесть. Маленький хулиган неловко и беспомощно ерзал под устремленным на него настойчивым, пристальным взглядом, он чувствовал себя с ног до головы обнаженным и где-то в глубинах своих смутно ощущал, что все совершенные им до сих пор глупости, все его непристойные выходки теперь так ясно читались в его глазах, будто его и в самом деле раздели донага, и даже если он, словно пытаясь прикрыть срамные места, отводит в сторону глаза, все равно наглый наблюдатель, вытянув шею, умудряется в них засматривать. И все-таки под конец Луку обуял восторг: это был человеческий глаз, улавливающий и различающий мириады красок и предметов; да уж если на то пошло, именно с этого привычного парного чуда все и начинается; Лука видел сейчас в крохотном черном зрачке собственную, весьма неказистую, вытянутую в длину персону, и, по правде говоря, единственное, на что было неприятно глядеть в этом волшебном черном зеркальце, как раз и была его физиономия; но тут мелькнул какой-то новый свет, Лука бросил взгляд на лицо Маленького хулигана и почувствовал себя не в своей тарелке — тот глядел на него с искаженным злобой лицом; так вот оно что, оказывается, и зло тоже источает свой свет! И тут вдруг Луке нестерпимо захотелось увидеть радость, сопутствующую улыбке, и он спросил как можно более непринужденно: «Нет, все же, а если бы была красавица, тогда...» Но прозвучал это до такой степени фальшиво, что даже он сам брезгливо поморщился.
— А ну, выходи! — парень толкнул дверцу будки.
— Почему, Маленький хулиган? — ласково спросил его Лука.
— Что-о! — чуть не сошел парень с ума. — Кто тебе хулиган? Вытряхивайся сейчас же или...
— Ах, вот оно, значит, как, — сказал Лука, выходя из будки, — говорят, двум мечам в одних ножнах не уместиться, так, что ли? А что же мы будем делать дальше? — поинтересовался он о своей дальнейшей судьбе, приходя почему-то в озорное настроение и ни на минуту не задумавшись о том, что когда сам был мальчишкой, у него в таких случаях начинали дрожать коленки, и не от страха, нет, — как-то, ну, сами по себе... А сейчас он стоял совершенно спокойный, бестрепетным взглядом наблюдая за парнем.
— Пошли сюда! Ну, подожди, я тебе покажу... Не будь я на поруках, я бы тебя не водил далеко; мы еще посмотрим, кто над кем посмеется. Еще увидим. — Его душила злоба. — Пошли сюда...
— Ах, нет, нет, я не в состоянии выпить ни капли.
Это было сказано с таким простодушием, что Маленький хулиган опешил:
— Чего еще выпить? — спросил он удивленно.
— Капли.
— Чего-чего? При чем тут капля?
— А куда вы меня приглашали?
— Куда приглашал...
— Ах, простите, я, видно, вас неправильно понял — ресторан там, туда-сюда.
Маленький хулиган провел рукою по лбу: иди пойми этого человека! Что он такое говорит, и какими глазами смотрит... Но тут ему вспомнилась главная обида'
— Какой я тебе хулиган! Я стоял спокойно, ты сам приперся и завел свои тары-бары, еще я же тебе и хулиган!
— Но я ведь ничего такого не сказал, — вежливо ответил Лука: он действительно уже не помнил.
— Ничего не сказал, говоришь? — презрительно покосился на него Маленький хулиган.
— Ничего, мальчик, — ласково ответил Лука и внезапно почувствовал неловкость, подумав: «А ведь правда, разве не я сам напрашиваюсь? Иди теперь разберись, кто из нас двоих хулиган», — и улыбнулся своей мысли, но поспешил тут же изменить окраску улыбки и договорил вежливо:—Я ведь вступил с вами в разговор с вашего позволения.
— Ври больше! — снова вскипел Маленький хулиган. — В конце-то концов, чего ты от меня хочешь, чего?!
— Да вот... эээ... как вы считаете, возможна ли дружба между мальчиком и девочкой? — спросил Лука и, уже не в состоянии больше сдерживаться, от всего сердца расхохотался. Он так искренне смеялся, был настолько безмятежно спокоен, что у Маленького хулигана аж голова пошла кругом от растерянности, а руки сами собой опустились. Однако, прежде чем отойти, он все-таки сказал:
— Гад я буду, если на днях тебя не найду.
* * *
Лука стоял на верху четырехэтажного здания — самого высокого здания в Сигнахи — и восторженно озирался по сторонам, не зная, куда ему раньше глядеть: все кругом было одно лучше другого. Словно в дурмане, кружил он на одном месте, пока, после пяти поворотов, не заставил себя силой остановить взгляд на раскинувшейся перед ним долине. Несмотря на позднюю осень, долина все еще зеленела, только алазанская роща чуть отдавала легкой желтизной; сама Алазани поблескивала на солнце, переливаясь серебристой волной, а прямо наверху четко обрисовывались на темно-синем небе снежные шапки гор; небо было чистое-пречистое, только в одном месте, над волнообразным гребнем, плыло белое-белое взъерошенное облако... Казалось, будто долина простиралась куда-то за пределы этих горделиво подступающих, сверкающих заснеженными вершинами гор: может, виной тому была их слепящая белизна, в то время как одетая в зеленый — вечный — цвет долина уходила куда-то в бесконечность. По левую руку виднелась улица Эрекле [6]; извилистая, что твоя каменная река, она сбегала вниз меж стоящих по ее берегам желтеющих деревьев с почти уже облетевшей, в эту позднюю осень, листвой. Справа поднималось ведущее из Тбилиси, тоже извилистое, шоссе, которое на всем пути до Сигнахи сопровождали фруктовые деревья и кусты; а дальше, на узких, извилистых, до боли трогательных улочках стояли двухэтажные дома со старинными балконами и плоскими кровлями, крытыми выгоревшей черепицей; а там, за Сигнахи, уходила вдаль раздольная степь, местами желтеющая сжатыми хлебами, местами глянцевито чернеющая вспаханной землей. А за спиной были набегающие плоскими волнами холмы, окутанные пастельно окрашенной зеленью, средь которой там-сям тихо пламенел объятый желто-красным огнем куст, упорно хранивший чуть блеклые краски осени.
Лука стоял и стоял там, наверху; его уже окликали снизу, махая руками, но он делал вид, что не слышит. Однако оставаться тут дольше уже не имело смысла,— все равно не дадут покоя, — и он медленно двинулся по лестнице вниз, припоминая на ходу, чего только не наслышался, еще будучи студентом, в часы больших трепов, от наехавших с разных уголков Грузии ребят, каждый из которых взахлеб превозносил родные места, и только одни катехинцы сидели как в рот воды набрав. И вот теперь, когда он нагляделся на Веджини, Греми, Некреси, Алаверди, Икалто, Цинандали, любуясь которыми, терял голову от восхищения и не верил собственным глазам, его особенно поражало, что кахетинцы всегда молча сидели на длинных скамейках в университетском сквере, когда все остальные без устали трепали языком, вовсю выхваляясь друг перед другом.
— Куда едем? — недовольно спросил Лука: ему здесь так нравилось, что вовсе не хотелось никуда уезжать.
— Сюда, сюда иди, — помахал ему рукой из пофыркивающей легковой машины его знакомый, — в Тибаани едем.
