Я видел свой приезд в Б. Впервые выйти в город. Город на чрезвычайном положении, жаркий и безлюдный. Точно пики и виселицы, торчат из каменистой почвы фонари. Все живое схоронилось за стенами, крепко-накрепко закрыв окна и двери. Улицы враждебны. Время не двигается. Я видел, как прибыл и нырнул в тень. Вместо меня там ходит другой. У этого человека почти нет багажа, только то, что на нем. Нет ни имени, ни воспоминаний, ни страха. Он прибыл с уверенностью, что возвращается на арену…
По предложению редактора, встретиться мы договорились не в газете, а в кафе. Место встречи я воспринял как знак, что он намерен отнестись ко мне снисходительно.
Он давно заметил, что я работаю через силу, начал он сразу, без обиняков. И учитывая мое долгое отсутствие, причем без объяснений, он склонился к выводу, что я вышел из игры. Ему знакомы подобные ситуации, и, коль скоро дело обстоит именно так, на меня лично он не в обиде.
Все правильно, сказал я. Хотя перед отъездом у меня и в мыслях не было воспользоваться заданием редакции, чтобы выйти из игры. Возможно, он помнит, что поехал я скрепя сердце, во всяком случае, без энтузиазма. А по дороге начисто забыл не только о своих обязанностях перед газетой, но и о себе самом. Махнул на все; рукой. В Барселоне я действительно побывал, но, признаться, не просто не выполнил задание, а даже и не пытался его выполнить. У меня хватало забот с собственной персоной. Так или иначе, я понял, что работа в газете мне не подходит, и потому хочу уволиться. Если он не возражает, командировочные я отработаю в другой форме. Я намерен уйти на вольные хлеба. Может быть, книгу напишу. Полной ясности пока нет. Я только чувствую, что необходимо все поменять.
Мы расстались, и лишь по дороге домой, точнее, уже возле нашего квартала я вдруг с облегчением, даже с легкостью в мыслях ощутил, что стал свободным человеком.
Это облегчение, вкупе с сознанием, что я должен сообщить важную новость, помогло мне преодолеть страх и войти в квартиру. Ведь я, естественно, рассчитывал увидеть дома свое семейство.
Я вижу себя в прихожей. Женатый мужчина, у которого на лице написано, что он заготовил сюрприз. «Ты дома?» — окликает он, еще не закрыв дверь. Из детской выходит его жена. Молодая женщина, в брюках. Каштановые волосы, непослушные, курчавые. Существо хрупкое и капризное, подчас вспыльчивое. Стоя в дверях, с детскими вещами в руке, она выглядит сдержанной, но и переутомленной, усталой.
«Она в брюках», растроганно думает он, потому что домашние хлопоты плохо вяжутся с ее натурой. Мимолетное объятие.
«Хочешь кофе?» — спрашивает жена. И на кухне, пока она ставит воду и достает чашки, он немедля выкладывает свою новость. Он, мол, прямо от редактора, уволился и теперь совершенно свободен. «Представляешь? Свободен».
Она как будто бы не удивлена, скорее даже рада этому известию.
Потом они располагаются в гостиной — молодая пара пьет кофе. Детей дома нет. Утро.
Дети, к сожалению, совершенно отбились от рук, слушать ничего не желают. У деда они ей просто вздохнуть не давали. Говорит жена. Так хорошо — наконец вернуться домой. А как у него?
Поездка в Барселону пошла ему на пользу, говорит он. Ведь в последнее время он вконец измотался. А там словно бы удрал от всего, в том числе и от самого себя. Потому и не писал. По-настоящему «отсутствовал». Теперь он человек свободной профессии, займется журналистикой, и вообще.
Они сидят и курят. Изо всех сил стараясь игнорировать тягостный неуют. И все идет оттого, что очень многое не высказано, лишь слегка обозначено, но так и отложено. Они прячут друг от друга глаза. И оба рады, когда громкий топот на лестнице возвещает приход детей, рады, что можно отвлечься. Рады отсрочке.
На некоторое время я оказался в плену у детей. Они разом бросились ко мне, загалдели наперебой, каждый норовил сам рассказать обо всем, а без конкурентной борьбы это невозможно. В конце концов оба заревели, и пришлось принимать меры по улаживанию конфликта. Я достал кривой ножичек и показал сынишке, как выскакивает лезвие. А дочку утешил объяснением, что ножик привезен по заказу. В следующий раз будет ее черед, тогда я и для нее придумаю что-нибудь особенное.
Потом мы сели за стол. Муж, жена и двое детей. Молодая семья. Дети уже ходят в школу.
Они сидят за овальным столом с толстенной, разветвленной внизу ножкой, сидят в окружении голых стен. Родители внимательно следят, чтобы дети ели — не пачкали, не ревели, не ссорились.
Дом полнится звуками радио, звоном посуды, голосами взрослых и детей — сразу на всех этажах происходит одно и то же. Потом ненадолго наступает тишина. Лестничная клетка сыто рыгает, вспучивается послеобеденным отдыхом, а вскоре повсюду захлопают двери, знаменуя всеобщий уход. Чувство коллективизма сквозь стены пронизывает сидящих, каждого по отдельности и целыми семьями. Родители обмениваются многозначительными взглядами. Разговоры отложены до вечера, когда дети лягут спать. Сперва по всему дому заработают смывные бачки и умывальники.
Когда дети ушли, мы пересели к стеклянному столику. Некоторое время в молчании неловко курили, разделенные длинным барьером стола, где что-то звякало и дребезжало всякий раз, когда на него ставили чашку или передвигали пепельницу.
— Ты завел другую женщину? — говорит она и прищурясь провожает взглядом дымок сигареты.
Я уныло сказал, что познакомился с одной девушкой, но не могу утверждать, что завел другую женщину. Все дело в Испании, и больше во мне самом, чем в других людях.
Говорить вдруг стало не о чем, поэтому моя жена встала и, собрав посуду, понесла ее на кухню.
Мне предстояло позаботиться о деньгах. Ведь постоянного заработка у меня теперь не было, зато была солидная пачка неоплаченных счетов, а еще долги. Но страха я почему-то не испытывал, напротив, чувство освобождения сохранялось и мало-помалу переходило в жажду деятельности. Перво-наперво я навел порядок в кабинете. Начатые работы, кучей сваленные на столе, я разложил на две стопки — одна на выброс, другая на хранение, вторую я убрал пока в ящик стола. Копошась в тесном помещении, я слышал, что происходит в доме и под окнами, на асфальтированных площадках со стойками для выбивания ковров и с парочкой газонов, которые предназначались скорее для любования, чем для использования. Я слышал, как играют дети, как важно вышагивает смотритель, который терроризирует весь дом, как изредка хлопают двери, кто-то шаркает по ступенькам, суетится возле почтовых и молочных ящиков, слышал, как болтают между собой женщины, как из окна мать зовет ребенка. Лестничная клетка казалась мне чутким ухом нашего дома, органом слежки, непристойностью. Надо поискать себе другое жилье.
Я отправился по газетным редакциям — спросить насчет внештатной работы и по возможности набрать заказов. Я бы и на вокзальную почту пошел, где подрабатывал студентом, — не все ли равно, мне просто хотелось работать, хотелось выработать себя. По дороге я заметил, что смотрю на городские улицы и кварталы по-новому, как бы со стороны. Они по-прежнему являли глазу все тот же чистый светло-серый цвет, который я всегда воспринимал как признак скупости и маловерия, но теперь мне виделся в нем серый цвет денежных купюр и монет, стерильный денежно-серый оттенок страха за существование, столько смотрел я на все это как безучастный прохожий.
Чтобы не прослыть в редакциях безработным, я говорил, будто ушел из газеты, чтобы написать книгу, и теперь буду заниматься журналистикой между делом. В целом эти визиты принесли не более чем туманные обещания. Только в одном иллюстрированном журнале, куда я зашел ненароком, случайно наткнувшись на его вывеску, удалось заключить твердое соглашение. Я обязался написать серию статей на тему «Животные в искусстве» и еще одну, с фотографиями, об издателях и издательствах города. Кроме того, как внештатный сотрудник я мог брать на себя кой-какую редакционную работу.
По дороге домой я купил в киоске открытки с видами Цюриха. Зашел на минутку в кафе и написал официанту из Барселоны. Я, мол, очень благодарен ему, он так меня выручил, можно сказать, спас. Ножик сынишке не просто понравился, а произвел на него впечатление.
Дома я пока не стал настраиваться на работу. Сказал жене, что сниму себе отдельную комнату; в квартире, где постоянно снуют дети, спокойно работать нельзя.
Какое-то отчуждение стояло теперь между нами; невысказанное воздвигло стену. Мы разговаривали через стену, иной раз с подозрением. Обсуждая практические вопросы, садились за стол как партнеры по переговорам, даже противники. Холодные, настороженные.
По квартире мы ходили так, словно вокруг были сплошные препятствия и ловушки. Мебель стала чужеродными предметами, которые нам мешали. Эти вещи еще как следует не срослись между собой в целостную обстановку, но и не были как следует самостоятельны: они по-прежнему оставались участниками некоего с трудом начатого совместного предприятия и теперь производили впечатление элементов, брошенных на произвол судьбы. Осиротевших.
