Когда это случилось и где? Как спутались нити моей памяти, завязались в узлы, переплелись? Может, это случилось, когда мне было 12 лет? или 6? Нет, скорее, это случилось до моего рождения. Перед самым моим рождением, 32 года назад.
Когда чрево моей матери стало расти, как прибывающая луна, округляться день за днем, за положенное время до полнолуния, согласно кодексу законов о труде, она ушла в декретный отпуск. Мама работала в школе, преподавала математику. Иногда в две смены, брала дополнительные часы, даже когда папа работал директором совхоза и недостатка в деньгах не было. Мама любила работу, любила свою независимость.
Взяв декретный отпуск, мама поехала в Ленинград, в свой любимый город. Так я впервые попал на эти болота, еще в чреве матери пропитался их ядовитым, сладким туманом. Пренатальная память: особенно хорошо я помню Менделеевскую линию, тротуар вдоль решетки у здания Двенадцати Коллегий. До сих пор меня тянет к этому месту, где я впервые гулял, стиснутый в нелепой позе, зажатый стенками материнской утробы. Я иду вдоль ограды, я закрываю глаза и чувствую, что возвращаюсь в это первопричинное состояние, назад, в до-временье, и эта глупая, пьяная фраза: мама, роди меня обратно.
Незадолго до дня, когда полная луна должна была разрешиться от бремени, (был ли я бременем для тебя, мама?), мама вернулась в Шали. И даже на последних днях срока часто гуляла, ходила на рынок и в магазин. Беременность протекала легко, четвертая беременность зрелой женщины.
Вот и в тот день мама шла, задумавшись, по центру, держа в руке легкий пакет с покупками. Легкий пакет с покупками в одной руке, вторая рука на животе, глаза задумчиво, в точку горизонта, там, где небо сходится с землей. Вы видели эту особенную задумчивость беременных женщин, готовых со дня на день опростать свое набухшее чрево? Вы видели эту припухлость весенней земли, толкаемой изнутри бледно-зелеными ростками?
В задумчивости своей мама не увидела, вовремя не увидела, не успела свернуть, перейти на другую сторону улицы. Прямо перед ней, как будто бы воплотившись из нечаянной алой мысли, возникла сельская сумасшедшая, Дунька. Дунька протянула свою руку к чреву и беззвучно прошептала, одними губами: “мертвенький...”.
В ужасе отпрянула мама, зашагала прочь, скорее к дому. Едва дошла, как начались схватки. Водитель отца отвез ее в родильное отделение, отошли воды, плод начало выталкивать наружу. Роды были тяжелыми. По пути из материнского чрева ребенок вывихнул ребро. Но не это важно. Важно то, что он родился. Мертвым. Безжизненным. Молчащим. Не вдыхающим жадно первую порцию колкого, тяжелого воздуха земной атмосферы.
Долго акушерка била меня по лицу, кричала: ты у меня будешь, ты у меня будешь дышать! Хотя я не помню этого. Как не помню и того, как впервые судорожно сглотнул воздух этой жизни и заплакал, горестно, безутешно. Не помню. Но помню другое. Жизни предков, полеты ласточек, горы и степи, и даже будущее, только чужое. Потому что тогда, тогда все и спуталось. Может, отмерли нейроны головного мозга, а оставшиеся сцепились друг с другом в немыслимые, невиданные соединения. И стало совершенно не разобрать, чья это память, кто помнит.
41От Шали до Грозного полчаса на автобусе, на дребезжащем “ПАЗике”, всегда набитом людьми, старики и женщины сидят, с женщинами сидят дети, самые маленькие, мы стоим. По асфальтовой дороге, мимо Герменчука. Так зовется маленькое село, сразу за краем Шали, почти моим именем, родовым именем, может, с тех времен, когда светлый человек с копьем, Her Mann, остановил свой обоз здесь, у берега реки Басе. С остановкой в Аргуне, на заплеванной семенной шелухой автобусной станции, где можно выйти, размять тело, глотнуть свежего воздуха. Потом еще дорога, поля с нефтяными качалками, перед самым Грозным — справа огромный котлован. Здесь из недр земли набирали породу, может, гравий или песок, и оставили огромную зияющую рану.
Земля затягивает свои раны. После войны в котлован свозили груды обломков от разрушенных домов, вперемешку с трупами. Теперь уже нет никакого котлована, земля вернула свое и стала ровной.
И вот автобус заезжает в город. Мы не говорили “Грозный”. Просто “город”. Других городов мы не знали. Проезд под железнодорожным акведуком и площадь Минутка. Автостанция.
Площадь Минутка — въезд в город. Теперь это название известно всей России и, наверное, всему миру. Во время войн Минутка переходила из рук в руки, бывало, по нескольку раз в день. Пятачок заасфальтированной земли перед автостанцией, ключ к воюющему городу, стратегический плацдарм, транспортная развязка.
Тогда — просто площадь Минутка и автостанция, где мы покидали автобус и шли уже дальше, в город. Когда приезжали в город за покупками или просто, сходить в кино, погулять по красивым улицам, посидеть в кафетерии “Соки-Воды”.
Но в тот день мы приехали не на автобусе. Мы ехали на машине, за рулем мама, я на заднем сиденье с ворохом изрисованных альбомов и тетрадок. Мама, первая женщина в Шали, ставшая водить автомобиль. Красный “Москвич”. Папа уехал на работу на служебной машине, у мамы отпуск, лето, школа закрыта, в город везет меня мама.
Мне нравится дорога, я прилип к окну и смотрю на плывущие картинки пейзажа.
Почему мы поехали в город? Это из-за дяди Жени. Дядя Женя недавно приезжал из Москвы. Хотя никакой он мне не дядя, просто папин друг. Старше папы, интеллигентный московский еврей. Летом он приезжал к нам, на неделю-другую, привозил семью. К солнцу, лесам и речкам, шашлыкам и выпивке на полянках. Еще загорали, играли в карты, рассказывали анекдоты. В этот раз привезли полную еврейскую девочку, примерно моего возраста. Родители сказали, что это моя невеста, я должен буду на ней жениться. Шутили. Хороши шуточки! Я чуть не до смерти напугался.
Я не хотел жениться, тем более на полной еврейской девочке. Если бы я и женился, то только на Юле, которую я видел в Грозном, правда, всего один раз. Но это потом. Когда я стану взрослым. А пока я вообще не хотел жениться.
Если меня не трогали, я часами сидел на полу в своей, самой дальней комнате дома, в ворохе тетрадок, альбомов, карт, книг, с грудами ручек и карандашей, рисовал и вычерчивал. Как-то раз в мою комнату зашел дядя Женя и начал меня расспрашивать, что я рисую. И я рассказал.
После дядя Женя говорил моим обеспокоившимся родителям: вам надо показать мальчика психотерапевту. Вы только не пугайтесь, это не обязательно значит, что он болен. Например, я надеюсь, что не сумасшедший, но регулярно консультируюсь у психотерапевта. У меня есть хороший знакомый доктор в Москве, я позвоню, он порекомендует, к кому обратиться в Грозном.
В кабинете у доктора мягкая мебель, большое окно занавешено тяжелой шторой. Мы сидим полукругом, полумесяцем; мама и этот мужчина, лет сорока, с бородкой, разговаривают при мне. Мама рассказывает. Роды были тяжелыми, детскими болезнями переболел, как все, со сверстниками почти не играет, часами сидит в своей комнате, читает или рисует. Читать начал с четырех лет, старшие сестры научили, играли с ним в школу. Покупала детские книги, их не любит. Читает все время про войну. Особенно про военную историю, с подробными описаниями и планами сражений. Потом рисует то, что прочитал. Вот только странно, почти всегда наоборот. Мама показывает рисунки. Про сражение при Каппах, римские войска построены по-другому, и Ганнибал терпит поражение. Под Аустерлицем, гусарский полк в тылу у французов. В битве под Сталинградом Паулюс выходит из котла. А еще, самое странное... Мама показывает карты.
Атлас Северного Кавказа. Чечено-Ингушская АССР, Северная Осетия, Дагестан, Кабардино-Балкария. Карты исчерканы карандашами, синим и красным. С севера на юг — длинные синие стрелки, короткие красные стрелки с юга на север, двойное двухцветное кольцо вокруг Грозного, крестик под Урус-Мартаном.
И рассказы. Все дети рассказывают о том, как они “были взрослыми”. Мальчик по соседству, когда взрослые пугают его, говорят, что, если он будет баловаться, они отдадут его волку, говорит: “когда я был взрослым, я убил волка”. Но наш, наш рассказывает все время о войнах.
Мужчина с бородкой обращается ко мне. Спрашивает, что на рисунках. Дружелюбно улыбаясь, предлагает рассказать, что самое интересное я помню. Мне хочется сказать ему, про то, как волнующе ожидание в засаде с кремниевым ружьем, прижатым к плечу, о том, как стучит пулемет “Максим”, почти как транспортеры на совхозном току, про то, как... Но я молчу, я ничего не рассказываю. Почему-то я понимаю, что лучше промолчать. Хотя мне так хочется рассказать кому-нибудь о том, как это больно, умирать от стрелы кочевника, пронзившей горло.
Потом психотерапевт говорит с мамой. Успокаивает, все в пределах акцентуации, патологий нет. Насколько я понял, деменция отсутствует. Возможно, родовая асфиксия повлекла к частичному поражению головного мозга, есть склонность к шизофрении, но, будем надеяться, что с окончанием пубертатного периода все нормализуется. Если мама просит, психолог поясняет термины. Конфабуляция? Конфабуляция — это мнимая память, больной принимает свои фантазии за воспоминания.
