Не помню, как все началось. Совсем недавно я плыл в толпе, раздвигая ее, как Иисус воду, локтями и бедрами. Когда я, не торопясь, раскинув в стороны руки, продвигался вперед стилем брасс, мне вдруг показалось, будто и меня распяли. Но то, что меня сдерживало, нет, не крест, конечно, с каждой минутой ощутимо ослабевало.
Откуда-то сверху падают кости голени, у ног скелета стоят спортивные туфли разных фирм и разного размера, они валятся, и ими начинают играть в футбол.
Другой преступник. Для убийства людей, что я сейчас и продемонстрирую на конкретных примерах, важно, чтобы, как бы это выразиться, сам я был не здесь, а где-нибудь в другом месте. Позвольте, я коротко расскажу о своей жутковатой серии побед: чувствуешь себя так, словно сидишь в распределительном помещении трансформаторной подстанции: один взмах руки, один толчок ноги — и целые кварталы выведены из игры. Лишены жизненных соков! Мне вдруг захотелось использовать свой шанс на социальное самоутверждение, и я раз и навсегда отрекся от ценностей нашего общества, которые, надо сказать, ни для кого не представляют особой ценности. Что это вы так размахались руками, женщина, вспомнили о своих давно устаревших писательских воззрениях? Из какого заведения вас выпустили? Где формировались ваши драгоценные ценности? Посмотрим, имеет ли смысл отпирать вашу дверь. Нет, лучше оставим ее запертой. Вы преподносите мне то, о чем уже много лет талдычат газеты и что я никак не могу усвоить. Это не мои ценности. Мне они ни к чему. Оставьте их себе! Мне нужны совсем другие. Причем отнюдь не устойчивые. Вы ведь тоже неустойчивы, как писательница и как чья-то жена, вы уже почти выбрались из них, но пока не добрались до той самой канатной дороги. Только суньте туда свою жирную задницу — сразу увидите, что будет! Вы списанное за негодностью существо, вцепившееся в самопишущую ручку. Позвоните в офис картеля и попросите рассказать что-нибудь о конкурентах. И выберите себе ремесло, которое даст вам хоть какой-то шанс. Иначе вы скорее покатитесь вниз, чем взберетесь на вершину!
Еще и сегодня, спустя годы после первого тяжелого ранения, когда я чудом остался жив, эта работа доставляет мне особое удовольствие. Я никогда не устаю от нее и готов смириться даже с наказанием и другими неприятными сторонами своего ремесла. Вам отсюда слышно, о чем обычно болтают ангажированные художницы? Ну, я-то их не ангажировал! Я договорился с совсем другими людьми! Откуда доносится этот рев воинственных амазонок? Это вы их наняли? Их рев даже меня обратил бы в бегство, не знай я, кто его издает. Его издает одна-единственная дама, а именно вы! Вы считаете себя сиреной, но вас никто не слушает! Да и кто станет слушать такую, как вы! Или вы ждете, что из-за вас кого-то привяжут к мачте? Хотите вместе с другими запускать бумажного змея и музицировать, но умеете ли вы издавать звуки?
Вы, значит, явились собственной персоной. Ладно, я все вам покажу, смотрите, звуки идут отсюда. Слетают с ваших недовольных, мечтательных губ! Ну что у вас за вид? Взгляните хотя бы на мою подругу, она выглядит куда лучше! Да, моложе на тридцать лет, это кое-что значит. Искусство повествования, не покидай писательницу, что-то должно же у нее остаться, у этой общественной обвинительницы, ежегодно избираемой для этой роли всего одним человеком.
Внимание, я продолжаю, впишите и мою особу в плаху, которую держите на коленях в надежде, что кто-нибудь, наконец, положит на нее свою голову: я письмо для щели, в которую пытаюсь протиснуться. Я пеленка для штангиста, на случай, если во время работы от его мраморного фасада что-нибудь отвалится. Вероятно, под давлением, которое на меня оказывают, я становлюсь сентиментальным. Или мне только кажется? Моя война закончится благополучно; если на войне и бывает благополучие, то это благополучие моих товарищей, их пожирают колеса, словно пустые участки дороги, словно еще не пройденные километры, словно скамейки с табличкой, запрещающей некоторым лицам на них садиться. Случайно так вышло, что на них и впрямь никто не садился.
Преступление — тоже работа, большинство людей об этом забывает, не забывают только те, кого мы нанимаем. Мы им потому и платим, чтобы они ценили нашу работу и прославляли ее. Они придают нам вес! Без них мы не стоили бы и половины того, что стоим. Они основали новый Интернационал чувствительных, они еще и сегодня превосходно умеют жаловаться, у них то и дело берут интервью. Итак, преступление совершается, все преисполнены воинственной решимости, которая выражается то в одном, то в другом проступке, я, во всяком случае, на этот раз опередил всех! Нельзя, чтобы меня опережали другие, за кого я буду потом переживать. В конце концов, не пристало мне прятаться за спины товарищей. Я не из тех, кто вовремя смывается. Спортсмены любят себя, только когда побеждают. Какая задница снова отняла у нас волю? Это была воля к власти, она бы нам еще понадобилась! А эта жопа оставила нам только волю к раскаянию и покаянию — чтобы все, кому вздумается, могли злобно поглядывать в нашу сторону. Мы лишь на мгновение оставили все без присмотра, и видели бы вы, как бросилась туда госпожа писательница! Еще немного — и пошла бы она трепать языком. Она забралась бы на любое кладбище автомобилей, чтобы увидеть, не валяются ли там обломки, обрывки волос, грязные сиденья со следами огня. Ох и подняла бы она тогда вой! А вот и никем не замеченная воля к победе, бери не хочу. Обнаружь ее эта гадюка ядовитая, она бы ее тут же схватила! Но эта мастерица драть горло забывает: наша сила в том, что проходит она столь же быстро, как и время. Не в нашей власти заставить идола, которого боготворим, выслушать нас. Даже втыкая нож в теннисистку, истекаем кровью не мы. Важно не участие, важна победа. За исключением случая, когда пробил ваш последний час.
Жертва (ее толкают и пинают, но она продолжает делать повседневную работу: что-то чистит и ставит на место, что-то убирает и т. п.). Послушайте, вы, от чьих рук я погибаю, разве не чувство товарищества объединяет вас в вашей банде? В одиночку вы, я думаю, были бы полицейским, но вашей жене и в голову не пришло бы смотреть, как меня избивают, топчут и рвут на части. Ваша жена никогда бы не вышла с вами на люди нормально одетой, но с кнутом в руке! Она ни за что бы не преступила рамки приличий. Но постойте, я вижу, что она именно это и делает. Это ведь чисто мужское ремесло, разве нет? И все же она решается подойти, хотя, чтобы добраться до чисто дамского ремесла, ей следовало бы обойти эту бойню. Во всяком случае, результат бойни впечатляет: уничтожено десять процентов населения! Лучше бы эта благообразная дамочка употребила свой огнедышащий порыв и зажгла нам газ, хотя его можно нюхать из тюбика, не зажигая. На ее огне каши не сваришь. Нас, жертв, не щадят, нашими костьми усеивают землю. На нас пока не обращают внимания, но скоро обратят: эта дама напишет о нас, не имея даже представления, кто мы такие. Лучше бы ей самой стать преступницей! Преступники делают свое дело молча, им не до болтовни. Я не имел возможности стать преступником, но их работа — наверняка верх блаженства!
Действовать сообща, особенно в опасной ситуации? Слепо доверять друг другу? Может быть, это ярко выраженный идеализм? Прежде чем вы меня окончательно прикончите, позвольте выдвинуть тезис: вы можете существовать и действовать только в команде, примерно так же, как и полиция, которая лет этак через шестьдесят-семьдесят возьмется за вас, — представьте себе полицейских в женской одежде, с оружием, выдаваемым гражданским лицам, и с тремя черными полосками на обуви, как у всех штатских. Или как те же пожарные, что все еще верят в свое дело, далее если оно сводится к усмирению случайно вспыхнувшего бунта — вспучивания в шланге? Упругим шланг делает только вода. Моя кровь вряд ли заставит его функционировать как надо, сосуды сразу сделаются непроницаемыми. Пилить ножом не имеет смысла, надо сразу колоть. Вы, когда стали членом этой шайки, должно быть исполнили свою детскую мечту? И она до сих пор не утратила для вас своего очарования? Ах, если бы и мне стать чьим-нибудь сообщником! Тогда подельник мог бы вникнуть в мою проблему, вытащить из меня смерть и отбросить ее как можно дальше! Но так, чтобы вы могли ее найти, когда понадобится. Вот тогда я с удовольствием встал бы на вашу сторону, поверьте!
Чаша весов элегантно склоняется, но не в мою, а в вашу сторону. Тут уж ничего не поделаешь. История вынесет свой приговор, промолвит его бранными словами, резкими и точными, как удары кнута, содрогаясь от холода, который все еще будет господствовать на земле. Как и сегодня. Он, холод, возьмет на себя право назвать то, что вы со мной делаете, ваши пинки и удары, «господством». «Господство», «господа» — красивые слова! Что вы так за них уцепились, немедленно верните их мне! Их звуки, словно шум далекого моря, касаются моего слуха, но перелетают через меня и мчатся дальше. Эти слова ни разу не настигали меня, потому, видимо, что меня просто не было дома. О вас я могу сказать следующее: раз вы, судя по всему, не в состоянии подготовить свое тело для спорта, вы, вместо спорта, делаете то, что приходит вам в голову, отделываете мое тело, уже наполовину размятое вашими пинками, и обрезаете неповторимую, любовно сплетенную судьбой нить моей надежды! В магазине национальной одежды уже с нетерпением ждут меня, ждут новой партии товара. Ждут моего товарного знака, он пришит в потайном месте, вы, конечно же, его не заметили, когда отправляли меня в небытие. Ну да ничего. Никто вас за это не осудит. Да, вы забыли указать отправителя. Что ж, возможно, художники, мастера слова, что уже спешат сюда, не захотят иметь с вами дело. Вы, дорогой убийца, не что иное, как брешь, в которую потоком вливается небытие, и пока вы с сияющими от восторга глазами плаваете от газеты к газете, откуда ни возьмись появляется вокальная группа со своими наспех состряпанными опусами и пронзительными, как у дверного замка, звуками музыкальных инструментов. Она-то, эта группа, и обуздает ваш аппетит! Но вот часы бьют тринадцать! Ну и пусть себе бьют, зато теперь вы можете вступить в любое другое сообщество.
