На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан — кум нового председателя, из другой— участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:
— Куда лезете?! Чего на чужом базу потеряли?!
Степан, глядя поверх головы хозяина, что при его высоком росте было нетрудно, заученно проговорил:
— Правление постановило. Эспарцетовое и житняковое сено со дворов свезть на ферму.
— Со своего гумна и вези! — зло ответил хозяин.
— Свез, — коротко объявил Степан. — Вчера. Две телеги. Жена досе ревет. Утром и завтракать не дала.
Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.
— Назад! — кричал он. — Не имеете права! Я покупал сено! Лично!
Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:
— Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.
— Не дам... Я лучше сожгу его!
— Жги... — спокойно ответил участковый и поднял глаза, огляделся. — Жги. Как раз ветерок к твоей хате.
Ветер и вправду с утра шумел, серебря маковки тополей, легко пригибая их.
— Жги, родный... — мягко повторил участковый. — Сам — в тюрьму, домашние — по соседям. Если те уцелеют.
Тем временем стогомет, ловко подхватывая снизу длинными железными рогами слежавшееся плотное сено, поднимал его, натужно урча, чуть не стогом и укладывал на просторную платформу тележки. Потянуло острым сенным духом, сенная пыль запершила.
Со двора, на помощь хозяину, спешили его домашние: жена да отец-старик, в бороде, с костылем наперевес, словно с пикой.
— Помогитя-а-а!! — истошно вопила хозяйка. — Грабя-ат! Люди добрые!! Чего рот раззявил!! — кричала она мужу. — Отец! Отец! Ружье неси! Пужани их! Имеешь право! Грабя-ат! Помогитя-а-а!!
Но поздно было кричать. Стогомет со своим делом справился ловко. На месте высокого аккуратного скирда остался лишь светлый знак его; с писком разбегались по сторонам, ища укрыва, юркие мыши-полевки.
Как говорится, лиха беда начало. Дальше поехало и пошло. Проверяли за двором двор.
— Правление постановило... — заученно, не глядя в глаза, повторял Степан.
— Документ есть? — допрашивал участковый. — Наш колхоз сеяного сена никому не давал. Откуда взялось? С неба упало? Давай справку от небесной конторы. Нету? О чем тогда разговор? Молись богу, что не составляю протокол, не привлекаю. А ведь могу и привлечь.
Весь долгий день висел над хутором сенной острый дух, словно в июньскую сенокосную пору. Громыхали пустые телеги. Тяжко катили груженые.
И весь долгий день взрывался по хутору то один, то другой двор криком да руганью, бабьим плачущим воплем:
— Чтоб тебя лихоман забрал, бесстыжая морда!
— Чтоб тебе сохнуть и высохнуть в мышиные черева!!!
— Набрать полон рот слюней да харкнуть! Чтоб ты захлебнулся!!
— Ой, люди добрые!.. Сладили, сладили со вдовой!
— Берите! Везите! Корову сводите со двора! И детву забирайте! Будете их сами кормить! Колхозом!
— Чтоб тебя!.. — а дальше шло “в бога”, “в креста”, родителей поминали, живых и покойных. Первым от таких поминаний икалось, вторые — в гробу ворочались.
А порой — лучше бы матерились.
— На чужом сенце не расцветете. Оно вам поперек горла станет.
Доставалось всем. Но более всего — Степану.
— Родный... Ты чего уж так стараешься нас кулачить? Рогами землю роешь? — спросила с горечью одна из баб. — Корытин пыль собьет и увеется. А тебе — жить, и детям твоим...
— Вот именно... — угрюмо подтвердил Степан.
— Чего именно?
— Жить! — с каким-то остервенением сказал Степан.
Баба испуганно отшатнулась. А потом убеждала всех: “Их дурниной опоили! Дурниной... Всех! Они — бешеные!”
Для Степана слово “жить” осталось в памяти, отпечаталось из недавнего разговора, когда Корытин сватал его на нынешнее поганое дело. Корытин тогда собрал людей, объяснил: колхозное сено надо вернуть, иначе — ни молока не будет, ни телят. А значит — денег. Надо вернуть растащенное.
В словах председателя все было правдой. Степан сразу сказал:
— Со своего база сам привезу, — и также твердо добавил: — А людей кулачить не буду. Ищи другого. Мне стыдно. Не могу.
— Ах, не можешь?.. Стыдно?.. — проговорил Корытин и, поиграв желваками, рубанул сплеча: — А перед своей семьей, перед девками своими тебе не стыдно?! Нарожал, а кормить кто будет? В драных чулках ходят. И это тебе не стыдно?
Степан побледнел, пытался что-то сказать.
— Молчи! — остановил его Корытин. — Твоих детей обижают. Обкрадывают. По миру пускают. А добрый стыдливый папа лишь руками разводит. Раз стыдно, значит, не держи своих девок под замком. Чему быть, того не миновать. Нынче старшую отправляй к туркам, пока в соку. А следом — других!! Раз папа у них стыдливый. Нехай едут.
Корытин сказал — словно ударил. Мертвенная желтизна разлилась по лицу двоюродного брата. Сжались тяжелые кулаки.
Корытин гадал: ударит, нет?
Степан не ударил, вытерпел. А Корытин, перемолчав, добавил:
— Ты пойдешь. Сено, какое растянули, свезете. А после уборки примешь бригадирство на ферме. Будешь там работать. Будешь деньги получать, — подчеркнул он, — семью содержать. На ферме будешь, пока дочь не выучится и не сменит тебя. Чтобы она училась спокойно и твердо знала: есть у нее отец, есть надежа, есть место в жизни. Давай, брат, работать,— помягчел он. — Это старый кобель сидит на косогоре, жмурится и ждет, когда его повесят. А нам еще рано сдаваться.
Самому Корытину такие разговоры были очень несладки. Но как по-иному?..
К старому Петровичу в дом он ходил еще до собрания, сказал словно решенное:
— Пойдешь ко мне заместителем. Чувалы с зерном тягать не заставлю. По полям мыкаться тоже не будешь. Верный глаз нужен. Сиди и приглядывай.
Петрович моргал растерянно. Разом запричитали жена и внучка:
— Он еле пекает... Вовсе здоровья нет. На таблетках сидит. Помрет...
— Помрет? — переспросил Корытин. — Мы все помрем. Второго веку не будет. Но помирать легче со спокойной душой. А не в слезах да в соплях, из-за плетня выглядая да слушая, как колхозная скотина с голоду ревет. Работать надо, — постановил он, — а не под бабьей юбкой сидеть. У меня у самого — сердце, — признался он. — При деле оздоровеем, при людях. Они не дадут нам дремать да хворать. Наши люди, они...
Люди и впрямь не давали дремать.
В короткие дни центральная усадьба и Зоричев зашевелились, гудя, словно растревоженный улей:
— Не имеет права...
— Будем жалиться...
— Нынче, парень, не те времена...
Но сено свезли с подворий на колхозные гумна, поставили скирды.
— Вахину скотину кормить, — при Корытине сказал кто-то вслух. — Вот кому — жизнь, при любой власти. Аж завидки берут.
Корытин ответил недобро:
— Не завидуй. Нечему завидовать.
Свезли сено. На гумнах, возле коровников и свинарен работали автокраны и люди, поднимая могучие ограды. Поверх оград в три ряда протянули колючую проволоку. Оцинкованную, новенькую, она под солнцем сияла. Болтали, что электрический ток по ней пущен.
— Оборону будем держать... — похмыкивал кое-кто.
Восстановили ограды; на проходных за железными воротами уселись караульщики. Доярок да скотников пропускали на фермы лишь пешими. Вся личная “техника”, вплоть до велосипедов, оставалась снаружи.
— Концлагерь...
— Надо жалиться — в газету писать.
— Профсоюз куда глядит...
— Куда и раньше: в рот заглядает.
— А если прокурору? Прокурор не похвалит...
У Корытина ответ был один для всех:
— Забудьте всю эту болтовню про газеты и прокуроров. Их нет. А я — вот он, сами выбрали, единогласно. Кому не нравится, дорога на все стороны. До самой Америки, до Израиля. В двадцать четыре часа. И никаких прокуроров. — Глаза у него делались холодные, прямо ледяные.
— Но это смотря кого... — говорили уже за спиной, шепотом.
Корытин и без чужого шепота знал, без намеков, где чирей сидит.
А подсобить мог — хоть и душа к тому не лежала — лишь Ваня, тот рыжий мальчонка, помощник старого председателя, а нынче — чеченца Вахи пастух.
Ваню Корытин встретил в степи, колеся по округе.
Отара овец, две большие мохнатые собаки, в руках мальчишки — чабанский посох-герлыга.
