Вышли на Сенатскую площадь. Красивый лютеранский собор. На Исаакий похож, но поменьше и скромнее. Зашли, постояли, помолчали, послушали орган. Вышли. Солнышко, но прохладно. Спустились вниз по гранитной широкой лестнице. Внизу, в центре площади, памятник Александру Второму. Небольшой, но и не маленький. Подтянутый такой государь, в военной форме, бакенбарды, осанка. Говорят, крепкий был мужчина, сильный. Ох, Петербург, Петербург! «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных тебе!» (Матф. 23:37). Сука! Какая тоска…
В огромном зале — гроб. Много людей. Я стою в почетном карауле. Миша слева и чуть впереди лежит в гробу. Красивый такой гроб, полированный. Импортный, наверное. Его лицо густо намазано тональным кремом.
Даже немного усы запачканы. Под кремом видно, что лицо сильно посечено осколками лобового стекла. Мне ужасно плохо. Так противно, хоть вешайся. Тошнит, водки хочется, плакать, а не плачется. Какой-то комок, и ни туда ни сюда.
Чубайс выступает. Говорит, что всех достанет. Про себя думаю: а хочется ли мне мести? Ответ — хочется! Очень! Своими руками, медленно, с большими перерывами. Убийца будет просить прощения, а я буду глумиться, разводить руками, говорить, что, к сожалению, ничем помочь не смогу, что нужно немножко потерпеть, что скоро, вот-вот, и я уже его прикончу, разрежу ему сердце. Увлеченный этими мыслями, стою все время, пока идет эта дикая процедура, никого не слышу. Господи! Прости меня, грешного…
В июне 1997 года мы с Мишей на выходные поехали к моей теще на дачу на Ладожское озеро. Там хорошо. Длинные песчаные пляжи с дюнами, сосны, безбрежная свинцовая Ладога. Рыбаки на сейнерах причаливают, разгружают рыбу ящиками: судак, сиг, лещ, ряпушка. Чайки кричат. Купили рыбы, сварили ухи. Потом банька, водочки, шашлычок. Мише с женой постелили на мансарде, откуда с балкона видно озеро. Свежий воздух, белые ночи. Очарование русского Севера.
На следующее утро приехали друзья. Опять привезли шашлык. Мы долго хохотали, вспоминая разные истории, шутили. Потом, под вечер, уже в аэропорту, мы с ним долго ходили и разговаривали. Я сейчас не помню уже, о чем. Осталось только общее впечатление, контур, аромат. Это был аромат дружбы и любви. Я его очень люблю, этот аромат. Ну и Мишу, конечно…
На кладбище — опять речи. Потом, ближе к концу, выступили и батюшка и раввин. Миша так и не определился, думал, наверное, что еще есть время. Раввин запел так тоскливо, протяжно, пронзительно, прямо по нервам. Хочется сесть прямо на землю. Вот на свежую кучу рыжего питерского суглинка. Рядом яма пустая. Сейчас мы ее заполним. Горе. Вот так оно выглядит — горе.
Родители прижались друг к дружке. В их сторону смотреть страшно. Рядом — младший брат. Очень похож на Мишу. Все кругом на него похожи. Мне дают последнее слово. Что-то бормочу, пытаюсь говорить громко, а не получается. Еле-еле, едва себя слышу. Опустили. Засыпали. Поставили портрет, ветки еловые, зажгли свечку. Разлили, выпили, постояли. Вроде все. Что еще? Нет, вроде — все…
Мы с ребятами скинулись, дали жене денег. Нормально дали, не поскупились. Родителям наконец купили приличную квартиру. Боже, как это по-нашему — нужно, чтобы сына убили, и пожалуйста — у питерского профессора достойное жилье. Памятник Мише хороший поставили. Поначалу я всякий раз, когда бывал в Питере, заезжал к родителям, к жене, на могилу. Потом все реже и реже. Теперь изредка созваниваюсь с женой. На могилку иногда. Скотина, конечно. Дерьмо собачье. Вот все крутишься, крутишься. Потом, успею. Или бережешь себя от негатива? Его и так хватает. Словом, все как обычно.
Уже нет острого желания мести. Никого не хочется разорвать на кусочки. Он уже ушел. Миши нет со мной. Он, когда смеялся, так смешно качал головой. И потом платком вытирал слюну. Теперь его нет рядом. Я уже привык. И я когда-нибудь помру. И ко мне — походят, походят да перестанут. Ну и слава богу! Я готов. Я уже готов. Смерть Маневича научила меня. Нужно быть готовым в любую минуту. Я готов. Уже не страшно. Хочется только, чтобы не больно…
После отпуска я устроился работать к Аркаше Евстафьеву в «Montes auri». И началась моя уголовная эпопея — допросы, обыски, подписки о невыезде. Дело писателей началось. И квартирное дело.
— А что с фирмой после случилось?
— Она умерла после дефолта. На ней было огромное количество кредитов. Мы же как начали работать? Аркаша взял в «Российском кредите» кредит, а я в «Альфа-банке». Я десятку, и Аркаша десятку. Всего 20 миллионов. И представь, мы накупили на это акций. И тут индекс с 570 упал до 30.
— А стало быть, еще раз отымели тебя Гусь с Березой.
— Да. Минус 20 миллионов.
— Под что вам давали кредит?
— Под честное слово.
— Как, без гарантий?
— Без гарантий. Просто товарищи хорошо к нам относились. Кстати говоря, вот смотри: Фридман, который оказался, типа, в проигравших по «Связьинвесту», тем не менее сохранил со мной человеческие отношения и дал мне денег в долг на первое время. Потом, правда, мне всю матку вывернул, когда я ему их не возвращал. Но в конечном итоге я эти деньги вернул. Два года работали как лошади — и вернули. Все до копеечки.
— И еще же он взял тебя на работу в совет директоров ТНК.
— Не только он. Это совместное решение Фридмана, Блаватника, Вексельберга и Хана.
— Ты тогда подумал, наверно: «Служил отечеству, и что? Чем кончилось? Буду теперь жить для себя, зарабатывать деньги…» Да?
— Ну что-то в этом духе, да. За исключением двух элементов. Все-таки нашлись люди, которые не погнушались мне помочь, в самый разгар уголовки. Это меня радовало. А с другой стороны, меня сильно огорчал сам факт этой уголовки. Я-то знал, что она высосана из пальца, мне было противно даже разговаривать со следователями, потому что все из пустого в порожнее — год рождения, год смерти, чем занимались, опишите свою биографию. И каждый раз продлевали, продлевали…
— А часто вызывали?
— Раз в две недели. Одно и то же спрашивали. У меня особых к следователям претензий нет, они вели себя корректно. Разве только все время исподтишка какие-нибудь поганки делали. Типа обысков неожиданных. Или подписочку с меня взяли по-скотски. Я говорил: ребят, ну зачем? Я же хожу к вам на допросы, у вас нет никаких претензий. Причем, знаешь, обыск — дети ходят, мать ко мне приехала. Я говорю: можно, я позвоню, чтобы они подготовились, детей хотя бы увели? Нет, нельзя звонить. Кодовыми словами какую-нибудь информацию передашь. И еще: они у меня описали видеомагнитофон и телевизор. Смешно сказать!
— А где ты жил тогда?
— В «ворованной» квартире. На улице Тверской-Ямской. Квартира там — больше разговору — 70 метров .
— Это где сейчас дочка у тебя живет?
— Нет. После этого я купил себе нормальную квартиру… А то дело тянулось до декабря 99-го. Два с лишним года.
— Так и печень можно посадить. Два года идет дело, все ж на нервах!
— Да. Причем следак понимает, что мертвяк, и я понимаю, что мертвяк. Полная задница.
— Надо честно признать, что тот год был богат событиями.
— Я считаю, год был важен не только для меня — при том что это один из самых важных годов в моей жизни, — он важен еще и для страны. Большой-большой промах Бориса Николаича был в том, что он этих архаровцев распустил по полной программе. По полной! При Коржакове на них хоть какая-то управа была. А потом Коржакова сместили в 96-м, и они уже распоясались окончательно.
— А что Коржаков?
— Ну, он их как-то кошмарил, не любили они его, особенно Гусь. Он же его мордой в снег опускал.
— Да, это было смутное время.
— Понимаешь, в чем дело… Президент был болен, он не хотел серьезно вмешиваться в эти конфликты. Я прекрасно понимал, что так ведь можно и государство развалить. Государство сношают, а оно просто стоит и мычит от удовольствия, понимаешь? Два афериста таких его имеют как хотят, а оно стоит и мычит. Это настолько было для всех очевидно, все это понимали, — но вслух об этом боялись говорить. А народ об этом ничего не знал вообще. По той простой причине, что народ узнает о верхах только из СМИ, а там им рассказывали, что все чудесно, что у Бориса Николаича крепкое рукопожатие…
— Это был типа Распутин, только двойной. Сиамский такой.
— Коллективный. Распутин как-то иначе действовал, через императрицу и так далее. У него же не было в руках средств массовой информации.
— Ну хорошо. Слабое государство, народ не знал. И если говорить о том, что собой представляла так называемая элита, то она оказалась, в общем, никакая. Сборище фактически засранцев.
— Да нет, почему.
— Ну как же — ведь все всё понимали… И сидели молчали в тряпочку. А уж про решительные действия и разговору нет. Вон Распутина же застрелила современная ему элита, нашла в себе совесть и силы. При том, что тогда на это пойти было тяжелей, чем сейчас, — и крови боялись, и цена жизни была куда выше…
— А чем мне могли помочь? Чем могли помочь Чубайсу, которого в марте тоже выгнали вместе с ЧВСом наконец уже и Куликовым? Чем могли помочь Сашке Казакову, когда его вытурили с первых замов администрации президента осенью 97-го? Чем?
