— Ну, что, сучки, нажираетесь? Вечно шляется к тебе всякая шваль!
Я молча села на свой стул. «Швалью» меня еще никто не называл. Марина обнажила зубы в совершенно зверином оскале.
— Заткнись, старая дура!
— Я тебе покажу «дуру»! — мамаша, все еще стоя в коридоре, сняла с ноги сапог и швырнула им в нас. Сапог попал ровнехонько по пиву, бутылка упала, и остатки пива растеклись по столу и полились на пол. Марина схватила первое, что попалось ей под руку, кажется, это была сахарница, и кинула в мать. Мамаша увернулась и спряталась за угол. Сахарница разлетелась на куски.
Опаньки! — и в нас полетел второй сапог.
— У, блядь! — Марина скрипнула зубами и запустила в сторону двери еще чем-то.
— Слушай, я, наверное, пойду, — пробормотала я, бочком-бочком прошмыгнула к двери и кубарем скатилась по лестнице вниз. Да, такого я еще не видела!
На следующий день в школе Марина мимоходом заметила, что у нее сейчас тяжелый период в отношениях с матерью, потому что та безумно ревнует ее к новой отцовской семье. Бывшего мужа Маринина мать ненавидела. О том, что дочь тусуется там вовсе не из-за отца, а из-за Глеба, мамаша не знала, конечно, но, если бы узнала, было бы еще хуже.
— Она — ужасный совдеп. Член партии и все такое. Ужас!
Я, правда, не поняла, какая связь между членством в партии и киданием сапог в дочь и ее друзей, но уточнять как-то не хотелось. И все, больше мы об этом не говорили, будто ничего и не было.
Через какое-то время стало ясно, что лучше нам с Мариной вместе в школе не появляться — мы действовали друг на друга как катализатор. Часто все заканчивалось в кабинете у директора или у Лыски — так звали завуча Маргариту Соломовну, которая на самом деле была лысовата. Мне-то было не страшно. Я умела каким-то образом не переходить черту. Но Марина вызывала у окружающих необъяснимую яростную реакцию отрицания.
Едем мы с ней в автобусе. К Марине прилипает какой-то мужик и начинает ее щупать. Через это прошли многие советские девушки и женщины. И общество выработало определенные негласные правила поведения для женщин в такой ситуации. Надо было, никому ничего не говоря и тихо страдая про себя, немного отодвинуться в сторону; если же он продолжал прижиматься и трогать, можно было молча, с осуждением, посмотреть на него и отодвинуться как можно дальше, в другой конец салона, в конце концов — просто выйти на ближайшей остановке, не привлекая к себе внимания. Чаще всего, правда, давка в транспорте была такая, что точно определить, кто именно лапает тебя за зад, было невозможно, да и отодвинуться некуда. Поэтому оставалось крутиться как уж на сковородке, тем самым доставляя извращенцу еще большее удовольствие. Марина не хотела играть по этим правилам, она все называла своими именами.
— Мужчина, уберите сейчас же свою руку с моей жопы! — звенящим голосом говорила она так громко, что было слышно всему автобусу.
— Да нужна ты мне! — обычная реакция этих козлов. — Тоже мне, селедка, очень надо тебя трогать! Да я потом руки от тебя не отмою, — и дальше в том же духе…
Пассажиры, особенно женщины старшего возраста, мгновенно принимали его сторону.
— Нахалка какая! Как она смеет так говорить! Что это за слова, разве так можно?! Посмотрите на нее, намазанная, расфуфыренная! А он — видно, порядочный мужчина.
— Этот порядочный мужчина меня нагло лапал, — настаивает Марина.
— А если что и было, так отойди тихонько в сторонку, нечего орать на весь автобус. Не ты первая, не ты последняя… Ты что, графиня?
Бабки так нас проклинают, что мне хочется выпрыгнуть из автобуса на ходу, но Марина не уступает, и назло всем, пропустив свою остановку, мы едем чуть ли не до конечной. И так с ней всегда: ну не могла она мириться с несправедливостью и неправдой. У меня это ничего, кроме восхищения, не вызывало. Я хотела быть такой же — цельной, яростной, настоящей.
Невозможность вписаться в рамки привела к тому, что Марина стала ужасно много прогуливать, иногда неделями не появляясь в классе. Со своей стороны, и я прогуливала все чаще. Нельзя даже сказать, что я прогуливала. Мне не надо было делать вид, что я иду в школу, а потом тусоваться по улицам или идти в кино, чтобы убить время. Мама меня отлично понимала.
— Ма, не хочу сегодня в школу. Математики не будет, весь день одна скукота смертная, — говорила я маме, и она разрешала мне не ходить.
ВЕСЕЛИТСЯ И ЛИКУЕТ ВЕСЬ НАРОД
В мой второй день в новой школе, во время перемены, в маленьком предбаннике перед кабинетом химии Лена Ковальчук и Алла Красовская подрались. Я никогда до этого не видела женской драки — это было зрелище страшное, но захватывающее. Вначале они, пытаясь устрашить одна другую, обменивались оскорблениями и угрозами; но ни одна не хотела уступить, так что они наконец. по-кошачьи взвыв, вцепились друг другу в волосы. Полетели клочья волос, ногтями каждая старалась поцарапать сопернице лицо. Потом одна укусила другую за ухо, раздался жуткий вопль. Драка окончилась, когда прозвенел звонок; Ковальчук и Красовская отпустили одна другую, оправили форму, вытерли кровь с лиц и вместе со всеми пошли на урок. Как ни в чем не бывало. Правда, по дороге в класс между ними состоялся странный диалог, который, как это ни удивительно, они вели вполне по-дружески.
— Смотри, что ты наделала, пизда! Ты же меня поцарапала до крови, — сказала Ковальчук, разглядывая себя в маленькое зеркальце.
— Ты первая начала! — Красовская забрала у нее зеркальце. — Ты меня еще сильнее поцарапала.
— Да я из-за тебя ноготь сломала! Но ты понимаешь, мне придется сказать маме, — со значением произнесла Ковальчук.
— Ой, Леночка, пожалуйста, не говори ей! — стала молить Красовская. — Скажи, что ты сама поцарапалась, или что упала, или…
— Ага, так она и поверила. Нет, придется все рассказать.
Они обе тяжко вздохнули и вошли в класс.
На меня вся сцена произвела неизгладимое впечатление, и я стояла с открытым ртом. Марина, мой Вергилий в этих школьных кругах ада, заметила мое отупелое удивление.
— О, мама Ковальчук — это особый случай, ее вся школа боится. У этой истории еще будет продолжение, вот увидишь. Сама все поймешь. А вообще, что ты так напряглась? У вас в той школе не дрались, что ли? Ладно, пошли на химию. Химичка у нас забавная, тебе понравится.
Урок химии на самом деле получился забавным. Учительница, не поздоровавшись, взошла на кафедру и сказала, оглядывая нас с нескрываемым омерзением:
— Ну, что, одуванчики вы мои? Третье сентября, а уже драка? А мат-то, мат какой! Нет, Ковальчук, ничего говорить не надо, мне неинтересно. Я никому ничего рассказывать не буду. Но зато специально для вас проведу сейчас один химический опыт. Приготовьтесь — реакция пошла, сейчас появится очень приятный запах. Ваш запашок, это вы так пахнете, вам понравится.
И правда, запах появился — невыносимая вонь сероводорода, как от ста тысяч протухших яиц. Завопив, все снялись с мест и ринулись из класса, зажимая носы, а химичка смеялась сатанинским смехом и размахивала руками, чтобы вонючий воздух шел в нашем направлении.
— Что, провоняли? Не нравится вам, убегаете?
Марина осталась довольна.
— Я же тебе говорила. С ней не соскучишься.
На следующее утро весь класс выстроили в коридоре в линейку для проработки. Заслуженный учитель России, Марья Николавна, вышагивала перед нами и перечисляла все наши преступления за прошедшие с начала учебного года четыре дня: драки, разбитые стекла, поджог помойного ведра, ну и дальше, по мелочи. Вдруг Лена Ковальчук побледнела:
— Ой, мама идет.
Красовская затряслась и стала серого цвета. Все замерли, включая Николавну.
Мать Ковальчук приближалась к нам, в руках у нее были огромные портняжные ножницы. Она была меньше своей Лены почти в два раза, но глаза ее горели таким безумным огнем, что было понятно — становиться у нее на пути не стоит. Подойдя к Красовской, она сказала:
— Покажи ногти, Алла.
Красовская вытянула вперед дрожащие руки.
— Так, смотри, какие длинные ногти. Зачем тебе такие ногти, а, Красовская? Мою Леночку царапать?! Сейчас я тебе ноготочки-то подрежу! — и щелкнула у нее перед носом своими огромными ножницами. Красовская заорала от ужаса и попыталась отнять руку, но мама Ковальчук вцепилась в нее крепко. Все это происходило на глазах у нашей классной, заслуженного учителя РСФСР и парторга школы. Марья Николавна, правда, попыталась робко вмешаться, но мама Ковальчук отмахнулась от нее ножницами со словами: «Стой смирно, а то хуже будет», и та больше не рыпалась. Все завороженно смотрели, как Красовской стригут ногти ножницами, которыми запросто можно было оттяпать пальцы.
— Ну вот, теперь хорошо. Теперь ты, Красовская, никого больше поцарапать не сможешь, — удовлетворенно сказала мама Ковальчук, спрятала ножницы в сумку и пошла к выходу. На свою дочь она за все время экзекуции ни разу не посмотрела. Та тоже с матерью в общение не вступала, только вся покрылась красными пятнами.
