— А что ты так удивляешься? — сказал он мне, когда я наконец поймала его по телефону. — Конечно, я испугался: я не привык получать скалкой по лбу от разъяренных матерей.
— А обо мне ты не подумал?
— Ну, понятно, что ее ярость была направлена на меня, тебя она очень любит и ничего тебе не сделает. Так что это я был в опасности из-за собственного благородства — захотелось вот тебя проводить, и видишь, чем это обернулось? Я решил спасаться.
— И куда же ты делся? Я тебя искала, ты как испарился.
— Помню, что бросился куда-то в кусты, поцарапался, оказался в каком-то незнакомом месте. И вдруг рядом со мной останавливается такси, как по волшебству. Возникло из пустоты. Я посчитал, что это знак. Проверил, а у меня в кармане десятка. Я махнул рукой и поехал.
— Слушай, я потрясена. Чтобы ты да растратился на такси? Ты теперь, наверное, несколько дней будешь на воде и хлебе сидеть, чтобы у тебя дебет с кредитом сошелся.
Значит, на себя он денег не жалел, а на мне экономил! Меня это сильно задевало, я привыкла к поведению отца, который денег, никогда не считал и обожал широкие жесты. Меня учили, что жадность в мужчине непростительна.
Первая настоящая ссора произошла у нас с Громовым именно из-за денег, или, скорее, из-за разного подхода к тому, что они обозначают. Для него деньги были деньгами, для меня — знаком.
Я попросила у него старые номера «Гонзо». И он отказался отдать их мне просто так, «безвозмездно», а предложил купить. Я просто дар речи потеряла, когда он стал требовать у меня деньги.
— Ты что, совсем обалдел? — я пока еще не до конца верила в серьезность его намерений.
— Это ты обалдела, если считаешь, что я просто так отдам тебе результат огромного труда, и не только моего, заметь.
— Это же твой журнал! Вот и дай мне его!
— Это моя работа. Журнал — это моя работа. Я на службу не хожу и нигде зарплату за то, что просиживаю штаны с девяти до шести, не получаю. Журнал — мой основной заработок. Я денег у отца, как ты, не беру. Я печатаюсь иногда то там, то здесь, но живу-то именно на деньги от продажи журнала. Ты должна это понимать и уважать!
— Я уважаю, и даже очень! Но ты пойми, то, что ты хочешь взять с меня деньги, — это… ну, я не знаю…
Я не могла сказать: «Ведь я — твоя девушка», потому что мы никогда не обсуждали природу наших отношений: я как-то сразу поняла, что надо радоваться дню сегодняшнему, а о дне завтрашнем лучше не задумываться. Каждый раз, расставаясь с Громовым, я не знала, когда будет продолжение, когда он позвонит или встретится со мною. Он постоянно держал меня в подвешенном состоянии, я была в тревожной неизвестности. Условия диктовал он, и я знала, что вопросы из серии «какие у нас отношения» лучше не задавать.
Даже в невинной просьбе подарить мне журналы Громов увидел покушение на свою независимость, намек на какие-то особые отношения между нами, и сразу поставил меня на место.
— Почему я должен делать для тебя исключения? Если я всем своим знакомым начну раздавать журнал бесплатно, то на какие шиши мне существовать? Что ты кобенишься? У тебя денег куры не клюют. Вот три номера, лучшие — я специально для тебя отобрал. Гони тридцатку — мне срочно бабки нужны.
Подтвердились мои самые худшие опасения — я для него просто еще одна знакомая, а никакое не исключение. Все наши ночные приключения, многочасовые разговоры по телефону, мои откровения — все это ерунда, я все себе напридумывала.
— Да подавись ты своим сраным журналом! — еле сдерживая слезы, закричала я и выбежала из его квартиры, громко хлопнув дверью на прощанье. Я думала, что он побежит за мной, остановит, попросит прощенья, но меня ожидало горькое разочарование. Громов и бровью не повел. Ночью, в наше обычное время — часа в два, — он не позвонил. Последнее время, когда я не была с ним, я не могла заставить себя выйти из дома, мне было скучно со всеми, я просто физически мучилась в любой компании и ждала, когда можно будет убежать, забиться в свою комнату и ждать его звонка. Я брала телефон к себе и дежурила около него, боясь отойти, потому что второй аппарат стоял в спальне родителей, рядом с отцом, и если я не успевала сразу снять трубку, то звонок или будил отца, или он даже успевал ответить сам.
— Да! Кто это? — орал он бешеным голосом, разбуженный часа в три ночи.
— Это Сережа, — неизменно вежливо отвечал Громов.
— Это меня, — пищала я по второму аппарату. — Повесь трубку.
— Что за мудак этот твой Сережа? — выговаривал мне отец на следующий день. — Какой мужчина будет говорить «Сережа», он же не мальчик уже. Ты долго такого мудака искала?
— А что такого? Как надо? Сережа — очень красиво, мне нравится.
— Сказал бы «Сергей», по крайней мере. И потом, почему он звонит в такое время? Где он был, чем занимался? Ты-то дома была? Ты понимаешь это или ты совсем не в состоянии соображать?
Я ничего не хотела понимать, я просто ждала, когда Сережа мне позвонит. После этой дурацкой ссоры Громов не позвонил ни на следующий день, ни еще через два. Звонить самой гордость мне не позволяла. Я ждала очередного рок-фестиваля, который должен был открыться через пару дней.
Второго сентября я стояла одна у огромного окна в своей новой школе и оглядывалась. Все было не похоже на то, к чему я привыкла. Вокруг творился настоящий бедлам. Все носились, орали, плевали, матерились, смеялись, толкались, короче, вели себя как нормальные живые люди, и никто их не призывал к порядку. «Ну и сумасшедший дом!» — с удовольствием думала я. Мне здесь нравилось, здесь пахло жизнью.
Довольно увесистый удар по плечу прервал мои размышления.
— Привет! Меня зовут Марина. Марина Воинова. А тебя? Ты же новенькая? — передо мной стояла и улыбалась очень красивая девочка со светлыми волосами и яркими, какими-то летящими голубыми глазами.
— Алиса Бялая, — с достоинством произнесла я.
— Ого! Какое имя! Звучит гордо, — в голубых глазах плясали чертики. Не поймешь, говорит серьезно или прикалывается. — Ну, ладно, пойдем в класс, я тебя со всеми познакомлю. Сядешь со мной, — и, обняв за плечи, она повела меня в класс.
Марина была крута! Эта уверенная манера самой популярной девочки в классе, которой совершенно плевать на свою популярность, сразу пленила меня. Я никогда не была популярной. Я любила быть в центре внимания и часто там оказывалась благодаря своим словам или поступкам, но мне было важно всегда иметь возможность отойти в тень, спрятаться в своем углу, где никто меня не достанет. Наверное, Марину привлекало мое умение отстраняться и способность завестись на полную катушку за секунду и отчебучить что-нибудь такое, чтоб у всех пачки отвисли. Прыгнуть там со второго этажа из школьного окна прямо к ногам директора и как ни в чем не бывало сказать ему: «Добрый день. Здравствуйте. Необычайно хорошая погода сегодня, не правда ли?» — к вящему восторгу зрителей.
После школы пошли к ней. Марина жила напротив меня, но ее дом не выходил на улицу, как мой, а смотрел окнами в тихий московский двор. Наверное, когда мы были совсем маленькими, мы вместе гуляли на детской площадке. По дороге купили пива, это было первый раз, когда я самостоятельно покупала алкогольные напитки, но я же не могла ударить в грязь лицом! На кухне, у открытого окна Марина рассказала, что живет с мамой, мама — завкафедрой иностранных языков в Университете имени Патриса Лумумбы.
«Ого! — подумала я. — А я еще считала, что я здесь самая социально продвинутая».
В прошлом году умер ее дедушка, с которым они вместе жили и который ее воспитал. Марина безумно его любила и никак не могла оправиться от потери. Рассказывая мне о дедушке, она на самом деле плакала. Меня же больше всего потряс тот факт, что дедушка был директором Ленинской библиотеки.
«Черт! Она же совсем не похожа на блатную, на факинг мажорку! Ничего не понимаю!»
Маринин отец преподавал на философском факультете МГУ; у него была другая семья: вторая жена и ее двое детей, Глеб и Анна, которых он усыновил. Я еще только пыталась понять, зачем Марина посвящает меня во все эти генеалогические хитросплетения, когда она проникновенно сказала:
— А я люблю Глеба. Это настоящее, на всю жизнь. Но он — мой брат, хоть и не родной, а сводный, но все равно это невозможно.
А раз так, раз настоящее невозможно, — то раззудись плечо, вернее, другое место, будем зажигать так, чтоб солнцу стало завидно! И она — Настасья Филипповна 14 лет от роду, рассказала мне, бедной невинной овечке, про своего друга из кулинарного техникума, которому то ли 17, то ли 18 и с которым у нее «настоящие» отношения. Бог ты мой! Я все шире раскрывала глаза и рот! Марина казалась мне воплощением секса — сильной, живой, настоящей, непредсказуемой, неуправляемой и опасной.
Раздался звук открываемой двери, и на кухню заглянула ее мама, вернувшаяся с работы. Я привстала, чтобы поздороваться, как положено воспитанным детям, и ждала, когда Марина нас представит. Но не тут-то было! Мамаша (так ее называла Марина), не обращая на меня ни малейшего внимания, с ненавистью глядя на Марину, произнесла слова, которых я ну никак не ожидала услышать от зав. кафедрой одного из самых крутых московских вузов.
