Деревня Белый Берег Наровлянского района Гомельской области.
Говорят: Анна Павловна Артюшенко, Ева Адамовна Артюшенко, Василий Николаевич Артюшенко, Софья Николаевна Мороз, Надежда Борисовна Николаенко, Александр Фёдорович Николаенко, Михаил Мартынович Лис.
– Гостейки к нам… Добрые люди… Не ворожилось на встречу, никакого знака. Бывает, ладонь чешется – поздоровкаешься. А сегодня, ани, не ворожилось. Одно соловейка всю ночь пел – на солнечный день. Ой! Наши бабы в момент сбегутся. Вон Надя уже летит…
– И пережили все, перетерпели…
– Ой, не хочу вспоминать. Страшно. Выгоняли нас, солдаты выгоняли. Военная техника понаехала. Самоходки. Один дед старый… Уже лежал. Помирал. Куда ехать? «Я вот встану, – плакал, – и пойду на могилки. Своими ногами». Что нам за хаты заплатили? Что? Поглядите, какая тут красота! Кто нам за эту красоту заплатит? Курортная зона!
– Самолёты, вертолёты – гул стоял. КамАЗы с прицепами… Солдаты. Ну, думаю, началась война. С китайцами или американцами.
– Хозяин пришёл с колхозного собрания и говорит: «Завтра нас эвакуируют». А я: «Как же картошка? Не выкопали». Стучит в дверь сосед, и сели они с моим выпивать. Выпили и давай ругать председателя: «Не поедем и точка. Войну пережили, а тут радиация». Хоть залезай в эту землю. Не поедем!
– Сначала думали, что все умрём через два-три месяца. Так нас пугали. Агитировали ехать. Слава Богу – живы!
– Слава Богу! Слава Богу!
– Никто не знает, что на том свете. Тут лучше… Знакомее. Как моя мама приговаривала: красуешься, радуешься и самовольничаешь.
– Пойдём в церковь, помолимся.
– Уезжали… Взяла землю с маминой могилки в мешочек. Постояла на коленках: «Прости, что мы тебя оставляем». Ночью пошла к ней и не боялась. Люди свои фамилии писали на хатах. На брёвнах, на заборе. На асфальте.
– Собак солдаты убивали. Стреляли. Бах-бах! После этого я не могу слышать, как кричит живое.
– Я тут бригадирствовал. Сорок пять лет… Жалел людей… В Москву на выставку мы свой лён возили, колхоз посылал. Значок оттуда привёз и красную грамоту. Тут ко мне с уважением: «Василий Николаевич… Наш Николаевич…» А кто я там, на новом месте? Старый дед в капелюше. Тут буду помирать, женщинки мне воды принесут, в хате натеплят. Жалел я людей… Вечером идут бабы с поля и поют, а я знаю, что они ничего не получат. Одни палочки на трудодни. А они поют.
– В деревне у нас люди живут вместе. Одним миром.
– Снится мне сон, это я уже в городе у сына жила. Сон… Что жду смерти, поджидаю. И сыновьям наказываю: «Повезёте меня на наши могилки, хоть пять минут постойте со мной возле родной хаты». И сверху вижу, как сыны меня туда везут…
– Пусть она отравленная, с радиацией, но это моя родина. Нигде мы больше не нужны. Даже птице своё гнездо мило.
– Доскажу… Жила у сына на седьмом этаже, подойду к окну, гляну вниз и крещусь. Кажется, что коня слышу. Петуха… И такая жаль… А то соснится свой двор: корову привязываю и дою, дою… Просыпаюсь… Не хочу вставать. Я ещё там. Я то здесь, то там.
– Днём мы жили на новом месте, а ночью на родине. Во сне.
– Зимой ночи длинные, сидим, бывает, и считаем: кто уже помер? В городе от нервности и расстройства много помирало, по сорок-пятьдесят лет – разве это время смерти? А мы живём. Молимся каждый день Богу, просим одно – здоровье.
– Как говорится, кто где родился, там и сгодился.
– Мой хозяин два месяца лежал… Молчал, не отвечал мне. Как обиделся. Хожу по двору, вернусь: «Батька, как ты?» Глаза только на голос поднимет, а мне уже легче. Пусть бы лежал, молчал, а был в хате. Когда человек умирает, плакать нельзя. Перебьёшь ему смерть, будет долго трудиться. Я в шкафу свечку взяла и в руки ему вставила. Он взял и дышит… Глаза, вижу, мутные… Не плакала… Об одном просила: «Передай там привет нашей дочушке и моей любой мамочке». Молилась, чтобы нам вместе… Некоторые Бога и упросят, а мне он смерти не дал. Живу.
– А я помирать не боюсь. Никто два раза не живёт. И лист отлетает, и дерево падает.
– Бабоньки! Не плачьте. В передовиках все годы ходили. Стахановки. Сталина пережили. Войну! Если бы не смеялись и не тешились, то давно б повесились. Значит, разговаривают две чернобыльские женщины. Одна: «Слыхала, у нас у всех теперь белокровие?» Другая: «Ерунда! Я вчера палец порезала, кровь текла красная».
– В родном краю, как в раю. А на чужине и солнце не так светит.
– А моя мама когда-то меня научила, что возьми иконку и переверни её, и чтобы она так три дня повисела. Где б ты не была, обязательно домой возвратишься. У меня было две коровы и две телки, пять свиней, гуси, куры. Собака. Руками голову обхвачу и хожу по саду. А яблок, яблок-то сколько! Пропало все, тьфу, пропало!
– Помыла хату, печь побелила… Надо оставить хлеб на столе и соль, миску и три ложечки. Ложек столько, сколько душ в хате… Все, чтоб вернуться…
– А гребешки у кур были чёрные, а не красные – радиация. И сыр не получался. Месяц жили без творога и сыра. Молоко не кисло, оно в порошок сворачивалось, белый порошок. Радиация…
– Эта радиация у меня на огороде была. Огород весь побелел, беленький-беленький, как чем-то посыпанный. Какими-то кусочками… Я думала, может, что-то из лесу принесло. Ветер насыпал.
– Не хотели мы уезжать. Ой, не хотели! Мужики выпившие. Под колёса бросались. Начальство ходило по хатам и каждого уговаривало. Наказ: «Имущество не брать!»
– Скот три дня не поенный. Не кормленный. На убой! Приехал корреспондент из газеты: «Как настроение? Как дела?» Пьяные доярки чуть его не убили.
– Председатель с солдатами кружится вокруг моей хаты… Стращают: «Выходи или будем поджигать! А ну, сюда канистру с бензином». Забегала – то рушник схвачу, то подушку…
– Вот вы скажите по науке, как действует та радиация? Говорите правду, нам все равно скоро помирать.
– А что вы думаете в Минске её нет, раз она невидимая?
– Привёз внук собачку… Назвали Радий, потому что живём в радиации. И где мой Радий поделся, то всегда возле ног? Боюсь, побежит за деревню, волки съедят. Буду одна.
– А в войну целую ночь орудия стукают-стукают. Секут-секут. Мы земляночку в лесу выдолбили. Бомбят и бомбят. Все сожгли, сказать бы хаты, а то и огород, и вишенки погорели.
Только б не было войны… Как я её боюсь!
– У армянского радио спрашивают: «Можно ли есть чернобыльские яблоки?» Ответ: «Можно, только огрызки надо глубоко в землю закапывать». Второй вопрос: «Сколько будет семь помножить на семь?» Ответ: «Да тебе любой чернобылец на пальцах сосчитает». Ха-ха-ха…
– Дали нам новый домик. Каменный. Так, знаете, за семь лет не забили ни одного гвоздя. Чужбина! Все чужое. Мой хозяин плакал и плакал. Неделю работает в колхозе на тракторе, ждёт воскресенья, а в воскресенье ляжет у стенки и плачет.
– Больше нас никто не обманет, никуда мы со своего места не двинемся. Магазина нет, больницы нет. Света нет. Сидим при керосиновой лампе и при лучине. А нам хорошо! Мы – дома.
– В городе невестка ходила за мной по квартире с тряпкой и вытирала дверную ручку, стул… А все за мои деньги куплено, вся мебель и машина «Жигули». Деньги кончились, и мама не нужна.
– Деньги наши дети забрали… А что осталось, инфляция съела. То, что нам отдали за хозяйство, за хаты. За яблоньки.
– А нам все равно весело… У армянского радио спрашивают: «Что такое радионяня?» – Это – бабушка из Чернобыля. " Ха-ха-ха…
– Две недели я шла пешком… И коровку свою вела… Люди не пускали в хату. В лесу ночевала.
– Боятся нас. Заразные, говорят. За что Бог наказал? Рассердился? Живём не по-людски, не по божьим законам. Казним один одного. За это.
– Мои внуки летом приезжали… Первые годы не ехали, тоже боялись… А теперь навещают, продукты уже берут, все пакуют, что дашь. «Бабушка, – спрашивали, – а читала ты книгу о Робинзоне?» Жил один так, как и мы. Без людей. Я с собой полмешка спичек привезла… Топор и лопату… А теперь у меня сало, яйца, молоко, – все своё. Одно что – сахар не посеешь. Земли тут сколько хочешь! Хоть сто гектаров запахивай. А власти никакой. Тут человеку никто не мешает… Начальства нет… Мы – свободные.
– С нами и коты вернулись. И собаки. Возвращались вместе. Солдаты нас не пускали. Омоновцы. Так мы ночью… Лесными тропками… Партизанскими…
– Ничего от государства нам не надо. Все сами производим. Не трогайте только нас! Ни магазина не надо, ни автобуса. За хлебом и солью ходим пешком за двадцать километров… Мы сами себе.
– Табором вернулись. Три семьи… А здесь все разграблено: печь разбили, окна, двери сняли. Полы. Лампочки, выключатели, розетки, – все выкрутили. Ничего живого. Вот этими руками все заново, вот этими руками. А как же!
– Дикие гуси кричат – весна наступила. Сеять пора. А мы в пустых хатах… Одно – крыши целые…
– Милиция кричала. Приедут на машинах, а мы – в лес. Как от немцев. Один раз напали на нас с прокурором, так он грозился, что будут судить. Я говорю: «Пускай мне дадут год тюрьмы, я отбуду и сюда вернусь». Их дело покричать, а наше помолчать. Я орден имею, как передовой комбайнёр, а он мне грозится – по десятой статье пойдёшь… Преступник…
