— Мало того что мы жизни не видели как таковой, — поддержал его Кашлев, — мы еще подчас отравляли ее межнациональными предрассудками, верно я говорю?
Геворкян с Мирзоевым значительно промолчали.
— Хотелось бы знать: и долго нам здесь сидеть? — немного позже спросил Карен.
Кашлев ответил:
— Если это землетрясение, то нас обязательно откопают. Суток так через пять. А если это третья мировая война, то тут нам, товарищи, и могила. Потому что некогда заниматься заживо погребенными, надо оккупантам давать отпор!
— Даже если это землетрясение, — глухо сказал Мамед, — то мы все равно пять суток не отсидим. Во-первых, без воды, во-вторых, прохладно.
— Да еще и разговариваем много, — добавил Кашлев. — Давайте помолчим, будем сберегать силы.
И они замолчали, причем надолго.
Они молчали, молчали, а потом Геворкян сказал:
— Нет, я хоть перед смертью наговорюсь! Всю жизнь молчал, так хоть перед смертью наговорюсь! Мое такое мнение: неправильно мы живем! Точнее сказать, жили, а не живем. Надо было любить друг друга, потому что любовь — это единственная радость, которая имеется на земле. Надо было друг другу ноги мыть и юшку пить, как русские говорят. Вот чего мы с тобой ругались, Мамед, — ответь?
— Дураки были, — сказал Мамед.
— Я приветствую такую постановку вопроса, — на подъеме сообщил Кашлев. — То есть мне межнациональная гармония по душе!
На этом вдруг замолчали, точно у всех и впрямь истощились силы. Сморило парней, должно быть; не прошло и получаса, как они захрапели на разные голоса.
Воспряли ото сна они неизвестно в которое время суток, потому что все трое не курили, и потому не могли осветить часы. Проснувшись, они обменялись несколькими пустейшими замечаниями и прочно задумались о грядущем небытии. Смертные думы уже настолько их захватили, что они и потом не разговаривали почти. Кашлев немного попел вполголоса, а так не было ничего. Было настолько холодно и голодно, что кончина представлялась уже приемлемой, если даже чуточку не желанной. Спустя несчитанные часы все трое опять заснули — видать, наступила ночь.
Проснулись они от грохота: кто-то чем-то долбил руины прямо над головой.
— Живем, орлы! — диким голосом закричал Кашлев и по ненормальному рассмеялся.
— Значит, все-таки землетрясение, — заключил Мирзоев.
— Или диверсия экстремистов из Сумгаита, — сказал задумчиво Геворкян.
— Ты все-таки думай, что говоришь! — завелся опять Мамед.
— Кончай базарить! — вмешался Кашлев. — Снова вы, такие-сякие, принялись за свое!
Как только настала пауза, вызванная сознанием мелочности национальных противоречий, извне донеслись странные звуки, которые вогнали парней в тяжелое удивление; именно — звучал иностранный говор и лай собак.
— Нет, ребята, — горько заметил Кашлев, — и не землетрясение это, и не диверсия, а последняя мировая. Французы выбросили десант! Наверное, сначала американцы нанесли ракетно-ядерный удар, а потом французы выбросили десант.
— Почему ты думаешь, что это именно французы? — спросил его Геворкян.
— Потому что я в техникуме изучал французский язык.
— А как по-французски будет Париж? — зачем-то спросил Мирзоев.
— Да так и будет, только противным голосом.
Вслед за этими словами все трое внимательно прислушались к внешним звукам: лаяли собаки, враги разговаривали ровно, уверенно, как и полагается победителям.
— Что же теперь делать? — сказал Мамед. — Я все-таки офицер запаса, а не белобилетник какой-нибудь!
— Ничего не делать, — ответил ему Карен. — Сдаваться будем на милость победителя. Ничего: французы — народ культурный.
— Я тебе сдамся, я тебе сейчас сдамся! — с угрозой воскликнул Кашлев. — Зубами будем, такие-сякие, врагу глотку перегрызать, пока он нас замертво не положит! Лично я с французами еще за тысяча восемьсот двенадцатый год, ребята, не расквитался. И знаю я их культуру! Это они у себя в Париже культурные, а в тысяча восемьсот двенадцатом году они из России посуду обозами вывозили! Вот обдерут нас опять как липку, сразу почувствуете западную культуру!
— Это ты зря, — возразил Мамед. — Они, конечно, свое возьмут, но зато наконец наведут порядок.
Геворкян добавил:
— И, конечно же, вернут Армении Карабах.
— В таком случае, — молвил Мирзоев, — я им тоже буду глотку перегрызать!
Кашлев сказал:
— А потом, Мамед, ты же при их порядке умрешь с голоду под забором. И мы с Кареном помрем при нашей специализации. Нет, ребята, будем стоять, как под Сталинградом, до последнего издыхания! Обидно только, что нам опять поначалу намяли ряшку…
Тем временем внешние враждебные звуки приблизились настолько, что уже можно было разобрать отдельные восклицания.
— А зачем они вообще нас откапывают, не пойму? — заинтересовался вдруг Геворкян.
— Они не нас откапывают, — объяснил ему Кашлев, — а материальные ценности, такая у них культура.
— Ладно, — сказал Мирзоев, — говори про стратегию, про тактику говори.
— Стратегия и тактика у нас будет такая: в каждую руку берем по булыжнику, и пускай они, сволочи подойдут!
Собственно, так и сделали: когда примерно через час парней откопала бригада французских спасателей, они выкарабкались наружу и тесно встали, держа в каждой руке по камню; к ним было бросились со всех сторон люди, но Кашлев грозно провозгласил:
— Смерть французским оккупантам! — и поднял камень над головой.
— Чего, чего? — изумился кто-то из наших, работавших меж французов.
— Смерть французским оккупантам… — уже неуверенно сказал Кашлев.
Спасатели подумали, что ребята на радостях очумели.
Русская мечта, в отличие от американской, будет позаковыристей, посложней. То есть тут у нас наблюдается разнобой и поляризация: если 99 % нормальных американцев мечтают одолеть путь от разносчика газет до директора корпорации, то у нас кто мечтает украсть завод, кто чает царствия божьего на земле, кто грезит о новом лобовом стекле для своей «шестерки», кто спит и видит себя в ореоле бессмертной славы, кому вообще ничего не надо, дай только как-нибудь пострадать. А вот крайнее проявление русской мечтательности: Михаил Кукушанский бредит идеей летающего дивана.
Михаил Кукушанский, хотя и родился в простой семье, некоторым образом утонченный интеллигент. Это тем более удивительно, что работает он скотником в совхозе имени 10-летия Октября. Но в России, слава богу, утонченный интеллигент — понятие не профессиональное, не родовое, не бытовое, а скорее оно отражает степень расстроенности души. И все же Кукушанский — особый случай: что-то еще в классе пятом то ли шестом саратовской средней школы он пристрастился к чтению и с тех пор страдает им, как вялотекущим заболеванием; и на ночь он читает, и, проснувшись, читает, и в транспорте читает, и на работе читает, и за обедом читает, и весь свой досуг посвящает чтению; то есть проще было бы сказать, что он не читает, только когда мечтает, а также во время сна. Читает он все, от сказок до монографий, но почему-то отдает предпочтение именно сказкам народов мира. Лет десять тому назад он выменял полное собрание этих сказок на монгольское кожаное пальто, подбитое лисьим мехом, и целую зиму проходил, закутавшись в ватное одеяло. Однако это еще цветочки по сравнению с тем, что его многократно увольняли с работы по собственному желанию, что он вынужден был расстаться с женой, которая мешала ему читать, вечно вторгаясь со своими мелочными проблемами, что его дочка страдала врожденной близорукостью, что, наконец, ему пришлось мигрировать из города на село.
Этому перелому предшествовало нешуточное событие — Кукушанского посадили. Посадили его, что называется, за язык: как-то под осень он начитался Радищева, выпил с горя и немного набезобразничал в сквере напротив рынка; так ему грозило от силы пятнадцать суток за мелкое хулиганство, но на суде он повел себя вызывающе, и ему влепили два года, что называется, за язык. Например, судья его спрашивает:
— Как у вас вообще со спиртными напитками?
— Занимаюсь, — с вызовом ответствует Кукушанский.
— И часто занимаетесь?
— Не чаще нашего участкового.
Словом, это было бы даже интересно, если бы ему не влепили срок.
Выйдя из тюрьмы, Кукушанский некоторое время болтался между землей и небом, а потом от греха подальше решил мигрировать из города на село. Случай занес его в совхоз имени 10-летия Октября, где он устроился вольным скотником и вскоре женился на одной квелой бабенке, которая постоянно дремала, точно была подвержена поверхностной летаргии, и посему не мешала ему читать. Но, главное, в этом совхозе на работу можно было выходить хоть два раза в месяц — и ничего. Немудрено, что прежняя жена Кукушанского получала от него в среднем два рубля алиментов, но зато аккуратно каждое пятнадцатое число.
