В доме Фреда был полный достаток, поэтому у моего друга всегда водились деньги, что его, собственно, и сгубило. Он, нигде не работая, регулярно посещал бары и рестораны, и пил каждый день.
Но настоящей причиной моих посещений дома Хабибулаевых была подруга сестры Фреда Гюзель, которая иногда появлялась там. Впервые увидев ее, я понял, что погиб, причем, в этом ощущении гибели были смешаны горечь и сладость, как джин и тоник в хорошем коктейле. Ее имя было для меня Волшебством, а сама она была живым Чудом. Глядя в ее лицо, я не мог даже точно определить его черты; все заполняли слегка раскосые темные глаза, даже не глаза, а Очи, в глубоком омуте которых я барахтался и медленно тонул.
Иррациональность такого чувства сродни помешательству, но как хорошо быть иногда сумасшедшим!
Я твердо знал, что девушка, что называется, не про меня: старше года на три-четыре, из другой среды, с другими планами на жизнь, которые давно определили ее родители. Мне даже в голову не приходило, что мы можем быть близки. Я сидел с Фредом на веранде дома за столом, старался меньше пить и просто любовался ею, как диковинной вещью, дорогой старинной картиной или драгоценным камнем, покрытыми бронированным стеклом от налетчиков-грабителей.
Мы с ней почти не разговаривали, а те редкие взгляды-стрелы, которые Гюзель метала в мою сторону, вносили окончательное смятение в душу и расстраивали нервы.
Чрезвычайно восприимчивой к романтизму оказалась проспиртованная душа!
Мерзавец Фред-Фаридон издевался: «Для начала я подарю тебе тюбетейку, а потом тебе надо будет обязательно принять ислам! Я дам рекомендацию мулле! Обрезание он сделает под наркозом, ха-ха-ха!»
Прагматичный Козлов рассудил так: «Да, околдовала тебя эта татарка. Тут я вижу два возможных варианта: тебе надо или выбросить ее из головы, как наваждение, или переспать с ней!»
Циничный по отношению к женщинам, закадычный друг Морозов посоветовал: «Да трахни ты ее, со всем пролетарским гневом!».
Ему хорошо давать такие советы: его отец — рабочий, а мой — врач. Где я этого гнева напасусь?
Вот он весь мужской шовинизм без прикрас, философией которого является вульгарный физиологизм, основанный на посыле о первородном превосходстве мужчины над женщиной, хотя, чего уж там греха таить, без физиологии в этом деле, ну уж никак не обойтись! Иначе получается странный микс из писем лейтенанта Шмидта даме, с которой он имел удовольствие проехать всего несколько часов в вагоне паровоза в позе египетской статуи, сидя на разных скамьях, из «мыльных опер» и из чего там «платонического» (уж не из жанра унисекса ли этот «платонизм»?).
Но и сводить все только к проблеме клитора, как это пытались представить мои друзья, мужланы-материалисты, означало отбросить в сторону метафизический компонент, составляющий основную прелесть отношений к Гюзель: все эти сердечные вибрации и спазмы дыхания, приступы полного оглупения, возникающие при одном ее появлении.
Эта история закончилась, казалось бы, прозаически, хотя и вполне закономерно. Тем не менее, оставшийся прекрасный след воспоминаний, может быть, самое лучшее, что было в жизни. И еще один урок: о любой женщине, с которой впоследствии сталкивала судьба, я старался оставлять в памяти самое хорошее, напрочь зачеркивая негатив; ведь они дарили мне частицу самих себя. Без этого существование любого из нас напоминало бы пресный, черствый чурек.
В один прекрасный день родители Фаридона собрались на несколько дней в гости к родственникам. Фред тут же организовал вечеринку с танцами, на которой, естественно, присутствовали обольстительная Гюзель и ее вздыхатель, на удивление, практически трезвый. Танцуя расслабленно-медленный, чувственный блюз чернокожего американца Би Би Кинга, ощущая под рукой податливый, упругий стан партнерши, а на щеке — прядь ее волос, источающих пряно-медовый запах, я окончательно потерял голову и стал искать своими губами ее губы…
Когда все завершилось, и бурный вулканический период сменился неустойчивым эротическим штилем, Гюзель, поправляя свои густые, тяжелые, чудные волосы, источающие пряно-медовый запах, и, мерцая в полумраке комнаты телом богини, проговорила грудным голосом: «Считай, что между нами ничего не произошло, хотя мне было с тобой очень хорошо! Больше мы с тобой не встретимся. У меня есть жених, и через полгода должна состояться свадьба. Так оно и будет. Постарайся просто не забывать меня. И запомни: я тебя люблю!»…
«Любознательные» студенты знали наперечет всех преподавателей института, питавших слабость к спиртному. Все слои общества без исключения были заражены к тому времени в той или иной мере пьянством и алкоголизмом.
Так на военной кафедре, которая проходила в студенческой среде под кодовым названием «дубовая роща», служил некий майор с двойной кличкой Слоник и Конус. Слоник — потому что формой и размерами ушей, а также носом, удивительно похожим на хобот, он напоминал это экзотическое животное. Конус — потому что, закончив занятия на кафедре, прямой, как шпала, с огромным портфелем в руке, он неторопливо отправлялся пешком домой, по пути заходя в каждый магазин, где торговали разливным вином, где выпивал ровно один стакан крепленого красного. Мы не поленились проделать с ним весь маршрут, следуя на некотором удалении от майора Конуса, и подсчитали абсолютно точно, что таких кратковременных остановок Конус делал ровно шесть — по числу магазинов. Причем, нигде он не закусывал (не считая мятой карамельки), а от магазина до магазина походка его становилась все более печатно-строевой, а осанка — все более прямой и горделивой. Одновременно нами был проведен хронометраж времени, который установил, что общее время от института до дома, включая заходы в магазины, встречающиеся по пути, составило 45 минут. Это означало, что через каждые 7,5 минут Слоник-Конус вливал в себя полный стакан винища емкостью 220 грамм. То есть, менее чем за один час он поглощал через относительно равные промежутки времени около трех бутылок крепленого вина. И так каждый день (про воскресные дни мне ничего неизвестно).
Утром на кафедре Конус был неизменно подчеркнуто подтянут, чисто выбрит и ясен взглядом, без малейших признаков похмельной помятости на мужественном лице с непропорционально большими ушами. Вот что значит закалка и выучка офицера, пусть и не боевого, а институтского, паркетного, в советское время!
Как-то поутру мы пили пиво в открытом павильоне неподалеку от автовокзала. До революции там располагался Владимирский кафедральный собор, после революции — черт те что, а в период моего обучения на врача — автовокзал областного значения. Сейчас, после реставрации капитализма и самого здания церковь снова использует его в своем первоначальном значении.
Попивая свежее холодное «Жигулевское», мы вдруг обратили внимание на странную фигуру, в которой не сразу распознали профессора, заведующего одной из кафедр, которую мы прошли уже на первом и втором курсах. Уже немолодой в те годы профессор слыл большим ценителем женской красоты, и некоторые студентки, прослышав об этом, приходили на экзамен максимально декольтированными и в откровенно коротких юбках. Но необходимо было еще иметь соответствующие внешние данные: длинные ноги, роскошный бюст, и взгляд, сулящий негу и исполнение самых необузданных желаний. С этими студентками экзамен проходил в форме неформального собеседования, с обязательным возложением доброжелательной профессорской ладони на круглую коленку экзаменуемой и с непонятным перешептыванием при максимальном сближении лиц.
В настоящий момент странная фигура имела трехдневную щетину, потухший взор, спортивное поношенное трико с обвисшими пузырями на коленях, засаленный стеганый ватник-фуфайку, надетый на голое тело, обрезанные высокие калоши на босу ногу и вместительный солдатский чайник, явно предназначенный для пива. Преисполненные уважения, мы не позволили профессору стоять в очереди; ему сразу же выставили еще не тронутую кружку, а один из наших, овладев чайником, устремился в конец очереди. Профессор сначала даже испугался, но напряжение его исчезло, когда выяснилось, что его экзамен мы давно уже сдали, и, значит, не «шестерим» ради отметки, а делаем все исключительно из искреннего уважения к высокому авторитету достойного человека. Это окончательно его растрогало.
На пятом курсе некоторые студенты нашей группы, в том числе, естественно, и я, полностью пропустили цикл госпитальной хирургии, попросту пропьянствовали весь цикл. Клич бросил закадычный друг Володя Морозов: «А не ударить ли нам по чувизму!?»
Воспользовавшись тем, что у Сяткина, нашего одногруппника, пустовал целый особняк, мы понатаскали туда ящики вина, понавезли чувизма и пришли в себя, когда цикл госпитальной хирургии благополучно закончился.
