Приближалась летняя сессия. Реального времени отработать цикл до начала экзаменов не оставалось совершенно. Было над чем задуматься.
Вот мы и думали, сидя на деревянной веранде, расположенной на 17-й пристани, за столиком, уставленным вином и обложенным чалками воблы. Эта веранда была незатейливым сооружением малых архитектурных форм, выполненным из дерева. На второй этаж вела лестница, к перилам веранды и краю крыши были прибиты продольные планки, густо обвитые плющом и диким виноградом, не пропускающими прямые солнечные лучи, но через которые свободно проникала прохлада с Волги. В глубине заведения располагался буфет, тускло поблескивающий разнокалиберными бутылками и разноцветными этикетками. Над буфетом висела чудовищная, писаная маслом копия картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Все располагало к отдохновению от мирской суеты, но настроение у нас было самое мрачное.
И вот, как по заказу, на веранде появился наш ассистент с кафедры госпитальной хирургии, к которому мы уже неоднократно подкатывались, но получали ледяной отказ. Он пришел в сопровождении двух или трех коллег-хирургов. Молодые врачи долго топтались у буфета, мучительно и безнадежно шаря по карманам, сумев наскрести мелочи всего на одну жалкую бутылку вина. С этим недостойным трофеем они примостились за угловым столиком, ощущая свою ущербность от невозможности полностью удовлетворить свои потребности.
Мы правильно рассудили, что терять все равно нечего, и, набравшись нахальства, появились у их столика, держа в каждой руке по бутылке вина, приговаривая при этом лицемерно: «От всей души, от всей души!!!»
Вместе с вином на столике оказались зачетные книжки, открытые как раз на той страничке, которая требовала вожделенного автографа. Наш ассистент даже крякнул от досады: «Вот, черти, даже здесь выследили!»
Но под сурово-выжидательными взглядами своих спутников безропотно полез в портфель за авторучкой. Мы вежливо поблагодарили ассистента за правильное понимание проблемы и скромно удалились на свое место, пожелав преподавателям приятно провести вечер.
В настоящее время сооружение малых архитектурных форм — простая деревянная веранда — давно снесена и на ее месте находится что-то бетонно-серое, не имеющее «лица». Так постепенно из наших городов исчезают места, которые мы помним и с которыми связаны самые разные воспоминания.
Был еще один ассистент с кафедры физики, кстати, принимавший у меня вступительные экзамены в институт. По утрам на него просто жалко было смотреть; болезненное внутреннее состояние слишком явно проступало в его внешнем облике. В перерывах между семинарами и лабораторными занятиями он отлучался из здания института, а по возвращении смущенно прикрывал рот носовым платком. К концу занятий речь его становилась смазанной и мало разборчивой. Несмотря на светлую голову (в плане физики и математики), вскоре его уволили из института. Некоторое время он работал простым учителем физики в школе, а затем покинул, вынужденно, конечно, и ее. Несколько раз я встречал его на улице в обществе таких же бывших интеллигентов. Потом я узнал, что он скончался от сердечного приступа в возрасте менее 50-ти лет. Мне жаль, что он не нашел в себе силы противостоять напасти: как педагог, он был хорош, к нам, студентам, относился по-человечески и во время зачетов никогда не вымогал на выпивку. Значит, чувство порядочности и собственного достоинства сохранил…
Иногда по субботам после окончания занятий я отправлялся на автобусе к родному брату отца и своей бабушке, проживавшим в сорока километрах ниже по течению Волги, в селе под названием Икряное. Родина отца располагалась в месте впадения небольшой речушки Хурдум в основное русло Волги. В детстве я застал положение вещей, когда название села полностью соответствовало действительности. В каждом леднике (холодильники были редкостью) имелась икра, не говоря уже о рыбе осетровых пород, тем более — о частиковой. В войну село выжило только благодаря реке. Раньше через Хурдум ходил паром, и чтобы попасть в низовья Волги по суше, надо было подолгу выстоять в очереди, потому что пропускная способность старого парома была невысока. Потом на этом месте соорудили бетонный мост, сразу решивший проблему автотранспортного движения.
Мне нравилось приезжать сюда. На берегу лежали днищами вверх просмоленные лодки (на местном диалекте — бударки), от которых исходил приятный запах древесины и смолы, к которому примешивались запахи реки, гниющих рыбацких снастей и еще чего-то такого, что с трудом поддается определению, но всегда характерно для пресноводных мест, у кромки воды и суши. Вокруг сновали хищные чайки, выхватывающие из воды мелкую рыбешку.
В один из первых приездов в Икряное, еще на первом курсе, я посетил местные танцы. Посещение нельзя было назвать удачным. Я пригласил потанцевать девушку, которую, оказывается, никак нельзя было приглашать. Тактично дав закончиться музыке, меня тесным кольцом обступили местные ребята и пригласили для беседы за пределы танцплощадки. Там мне основательно набили морду, недвусмысленно дав понять, что нечего всяким заезжим городским пижонам фаловать и зариться на местных барышень, особенно на потенциальных невест известных всему селу пацанов.
После этого, во время посещения Икряного, вечерний культпоход на танцы в мою программу не входил. Родственники встречали меня радушно. По субботним вечерам у дяди Саши и его жены существовала устоявшаяся традиция ходить в гости к знакомым. Жена дяди Саши была большой любительницей выпить, поэтому, побаиваясь своего строгого мужа, она в разных, самых невообразимых местах, тайком тарила емкости с брагой. Видя во мне родственную душу, перед уходом в гости, она показывала мне некоторые «нычки» и очень доверительно сообщала, что я могу пользоваться этим добром, сколько душа пожелает.
Как я теперь думаю, к тому времени у меня уже сформировалась психологическая зависимость к алкоголю. Я чувствовал себя комфортно, лишь выпив определенную дозу спиртного. Причем, давно миновал период, когда индивидуальное употребление считалось мной чем-то зазорным и постыдным: вот, в коллективе, это нормально! Какая разница, в коллективе или без коллектива; это условность, придуманная самим человеком, чтобы оправдать себя!
Лежа на диване перед черно-белым телевизором, в полном уединении, обложившись дядькиными журналами «Вокруг света», я с удовольствием отпивал крупными глотками из большой кружки сладковатую с кисловатой горчинкой брагу, листал страницы журналов, останавливаясь на интересных статьях. До тех пор, пока в голове не возникало знакомое ощущение приятной затуманенности, а изображение на экране не превращалось в бесформенное голубое пятно.
Один приятель приглашает другого на вечеринку с девушками: «Правда, все они страшненькие. Но выпьешь грамм 150 водки, покажутся красавицами!».
По прибытии на вечеринку приглашенный отзывает товарища в сторонку и сообщает на ухо: «А знаешь! Я, пожалуй, столько не выпью!».
Второй серьезный звонок (первый — это выселение из общежития и исключение из комсомола в конце третьего курса) прозвенел для меня после окончания пятого курса и прохождения двухмесячных офицерских сборов в танковой учебке близ поселка Шали в Чечено-Ингушетии. По возвращении в город постоянной дислокации, то есть, обучения, наш курс должен был сдавать через неделю государственный экзамен по военной подготовке и получить после сдачи военные билеты офицеров запаса медицинской службы Советской армии.
Прибытие на место постоянного расквартирования ознаменовалось бурным банкетом, который начался в известной шашлычной «Арарат», затем продолжился у всех по-разному, а завершился тоже по-разному…
Еще до пробуждения, я всем стылым нутром почувствовал, что нахожусь в очень нехорошем месте. Не решаясь открыть глаза, по звукам и запахам, я все больше укреплялся во мнении, что место это чрезвычайно нехорошее.
Да, это был вытрезвитель! Большая комната, окрашенная отталкивающей грязно-зеленой краской (и где только такую отвратную выпускают?) с характерным казенным колером, с забранными решетками окнами, обитой железом дверью с глазком и с двумя рядами кроватей, на которых под простынями на матрасах были пришиты обыкновенные медицинские клеенки на случай слабости мочевого пузыря кого-либо из клиентуры, со специфическими красноречивыми разводами. Теперь оставалось выяснить, как и, главное, за что я сюда попал? Разрешение этого вопроса не заставило себя долго ждать.
Зычный голос сержанта, вошедшего в палату (не в камеру, а в палату, учреждение — хоть и милицейское, но с гуманным медицинским уклоном) заставил похмельную братву, кряхтя, постанывая и откашливаясь, встать с коек и проследовать в коридор. Здесь всю публику, облаченную в трусы (от семейных, застиранных и обтруханных до крайности или стоящих колом до кокетливых плавок, которые были в явном меньшинстве), разделили на две неравные части. Первым надлежало просто заплатить штраф за ночлег и «услуги» и катиться к чертям собачьим. Меньшая часть по пьянке натворила что-то предосудительное, и ей предстояло теперь еще пройти через горнило суда, который должен был определить степень тяжести содеянного и вынести решение о наказании. Я, к великому огорчению, оказался именно в этой второй, меньшей части. Нам выдали в смерть измятую одежду, засунутую на ночь в полотняные мешки, и стали оформлять бумаги для предстоящего суда.
