Я смотрелся в зеркальце, вделанное в стенку кабины, и видел свое безволосое, словно ошпаренное тело. Нормальный загар ко мне не пристает, кожа у меня только краснеет. Думаете, мне удалось там хоть приятелями обзавестнть? Нет. Часто я брал два шезлонга, будто пришел на пляж не один, в надежде, что какая-нибудь девушка по ошибке сядет рядом, но ни разу такого не случилось. Иногда, правда, подходил кто-нибудь из мужчин и пытался унести мой второй шезлонг. Занято, говорил я. И в ресторане то же самое. Я просил принести два прибора, говорил, что нас двое, что должна подойти приятельница. Приятельница не приходила, да и откуда ей было взяться? Знакомых же у меня не было. Потребовалось время, потребовалось записаться в хор Фурио Стеллы, чтобы встретить ее. Вот теперь, когда мы встретились, я могу ждать ее у стойки.
В гуще обнаженных тел все были более пли менее одинаковыми, торговец марками переставал быть именно торговцем марками, его можно было принять за учителя, инженера, крупного чиновника, депутата парламента, судью. Я же чувствовал себя червем. Сутолока Курзала, тела, кишащие на песке, теснота, сплошные головы и ноги. Я закрывал глаза и в полудреме начинал разговаривать с разными животными, как в сказке. Но в сказках разговаривают животные, а здесь говорил я, животные молчали. И действительно, какая же это сказка? Проснувшись, я убеждался, что второй шезлонг исчез. Есть ли у них Душа? спрашивал я себя. Этот вопрос мучает меня до сих пор. С виду все голые женщины и все голые мужчины, в том числе и я, похожи на червей. Возможно ли, чтобы у такого количества червей было по Душе? спрашивал я себя. А если на каждого из них приходится по Душе, если верно, что Душа превалирует над телом, как же возможно, чтобы все эти Души могли вытерпеть этот пляж в Остии, это кувыркание на песке, это бултыхание в воде? Выходит, Бессмертная Душа вон того, например, толстого мужчины, который однажды хотел утащить мой шезлонг для своей подружки, должна следовать за ним в бассейн Курзала, потом — под душ, потом в кабину, а потом в бар, где он пил стакан за стаканом кока-коду и наконец в ресторан, где он ел рагу из даров моря? Каждый вечер его Душа садилась с ним за руль двухцветной «Ланча-аурелиа» и следовала за ним повсюду, как собачонка за хозяином. Некоторые Души влачат просто жалкое существование. Рассуждать об этих вещах как-то неловко, и люди действительно почти никогда о них не рассуждают, таскают за собой свою Душу, но разговоры об этом им ни к чему. А ведь Душа, будь ее воля, устремилась бы вверх. Вот ангелы, которые обладают только душой и не отягощены телом, тянутся вверх, летают. Людей же, в основном, тянет вниз.
Если у мужчины есть костюм, галстук, ботинки и все прочее, кто станет задумываться над тем, есть ли у него еще и Душа? И Мириам, когда она одета, кажется мне просто девушкой, и все. Когда же мы с ней наедине и оба голые — это совсем другое дело, и, если у нас есть Душа, она, как говорится в Библии, должна преобладать над телом. Ведь тянет же меня вверх, и рано или поздно я действительно полечу. Вот в чем различие между мной и моим другом Бальдассерони: Бальдассерони тянет вниз, а меня — вверх. Бальдассерони никогда не сможет летать, потому что его тянет вниз.
Как и все на свете, Душа в конце концов улетучивается. В этом мире все такие беспечные, носятся, суетятся (я имею в виду мужчин и женщин) — и никто не заботится о вещах, которые исчезают, улетучиваются. Бальдассерони говорит, что мне нечего об этом беспокоиться, но я беспокоюсь. Ведь речь идет о сохранении Вселенной, о том, чтобы не дать ей погибнуть, чтобы она не улетучилась, как все остальное. Бальдассерони говорит, что об этом не стоит беспокоиться, но Бальдассерони мне не указ.
Я много лет ждал Мириам, держал для нее свободный шезлонг, а теперь, когда она у меня появилась, мне приходится следить за тем, чтобы она не улетучилась, как рано или поздно улетучивается все на свете. Так написано в Библии: что такое наша жизнь? Пар, который появляется на краткий миг и улетучивается.
Мы сидели и смотрели друг на друга в моем магазине — я и Мириам. Я гладил ее лицо, проводил пальцами по бровям, под глазами, за ушами. Я испытывал чувство удовлетворения, тихого удовлетворения, без всякой музыки. Потом я вспомнил, что видел Мириам раньше, по воскресеньям, у моря, когда просиживал долгие часы в своем шезлонге среди всех этих голых людей на пляже Курзала. Мириам приходила туда же с каким-то парнем, одним их тех волосатых парней, которых я так ненавижу. Мне вообще ненавистны все люди. Кроме Мириам, конечно. Это был молодой, поросший волосом брюнет с ухватками и походкой спортсмена, он брал ее за руку и тащил в воду, после чего оба легким брассом уплывали в открытое море и там терялись. Девушкой была Мириам, теперь она четко вырисовывается в моей памяти, я прекрасно помню ее, хотя с тех пор прошло три года. Я долго надеялся, что волосатый молодой человек утонет, тогда она подойдет и сядет на свободный шезлонг, который я всегда ставил рядом со своим. Но молодой человек все никак не тонул, а выходил из воды, облепленный своими мокрыми волосами, растягивался на песке, чтобы обсохнуть, потом пружинисто, по-спортивному, бежал под душ и, возвратившись, снова бросался на песок. Девушка всегда садилась рядом с ним. Да, то была Мириам, и она никогда не подходила ко мне, чтобы сесть рядом со мной. Мой второй шезлонг пустовал.
У парня были блекло-красные плавки с завязками по бокам, а у Мириам, словно у близняшки, — купальный костюм такого же блекло-красного цвета, бретельки лифчика завязывались на шее узлом, который, казалось, вот-вот развяжется. Нигде не сказано, что, заплыв подальше от берега, он этот узел не развязывал, свинья такая. Я не мог проследить за ними, потому что не умею плавать. Однажды они после плавания и душа вместе зашли в кабину и оставались там больше двадцати минут, я по часам следил. А когда они вышли, лица у них были такие ошалелые, словно они только что занимались тем, чем в кабине уж во всяком случае заниматься не положено. Вот я сейчас сообщу о них куда следует, подумал я, но почему-то не сообщил.
Я сказал Мириам, что видел ее три года тому назад на пляже у Курзала. Да, три года тому назад на пляже у Курзала ее действительно можно было встретить, сказала она. Ты приходила с каким-то волосатым типом, сказал я. на тебе был красный купальник, а на нем — красные плавки. Красный купальник? Возможно. Она не сказала твердо ни да, ни нет. На тебе были лифчик и трусики блекло-красного цвета, а тот тип был весь покрыт шерстью. Вообще-то я обычно ездила в Фреджене сказала Мириам, но иногда, правда, бывала и на пляже Курзала. Короче говоря, стоило мне упомянуть о том волосатом типе, который приезжал с ней, как она сразу попыталась сбить меня со следа. Нет, сказал я, три года тому назад ты бывала на пляже Курзала почти каждое воскресенье, и с тобой всегда приезжал тот мохнатый тип. Насчет мохнатого типа она не помнила и ничего определенного сказать не могла. Это у нее называлось «ничего определенного». Постарайся вспомнить, говорил я, с виду он был похож на спортсмена.
Если уж я к чему-нибудь прицеплюсь, то бываю хуже святой инквизиции.
Однажды вы зашли в кабину и оставались там больше двадцати минут по часам — ты и этот волосатый тип, похожий на спортсмена. Это, наверно, ошибка, говорила Мириам. А я говорил: нет, совсем не ошибка, у меня на такие вещи память железная. Ты сама хорошенько постарайся и вспомни. Да нет же, ты ошибаешься, говорила Мириам. Эта картина стоит у меня перед глазами, как будто все было вчера, говорил я, волосы у него росли даже на спине, ну горилла и горилла.
А хоть бы и так, сказала Мириам. Тогда ничего, это меня устраивает. Казалось, разговор окончен, но он не был окончен. Теперь, значит, есть место, где мы с тобой не можем появиться вдвоем, сказал я. Какое место? Курзал. Не можешь же ты требовать, чтобы я появился с тобой в Курзале? Но ты же ни разу не приглашал меня к морю, да и вообще, мы могли бы съездить в какое-нибудь другое место, говорила Мириам. А если мне захочется именно в Курзал? Мириам продолжала доказывать, что мы имеем право ездить куда угодно, в том числе и в Курзал, и что ничего необыкновенного в этом нет, но тут я стоял на своем, потому что в данном случае я оказывался в роли рогоносца. Но ведь все это было три года тому назад, когда ты меня еще не знал, твердила Мириам, о каких же рогах может быть речь? Да и того волосатого типа, о котором ты говоришь, я совершенно не помню. Я тогда ездила к морю очень часто и как-то не обращала внимания, волосатые мои спутники или не волосатые, — ездила на пляж позагорать, поплавать в море, говорила Мириам. И чтобы запереться в кабине Курзала больше чем на двадцать минут — по часам — с тем волосатиком, говорил я.
В то время, говорила Мириам, я делала переводы для ФАО и общалась со множеством людей, водила знакомство с разными ребятами — американцами, шведами, англичанами, работавшими в ФАО. Я приносила готовые переводы, и обязательно кто-нибудь приглашал меня на пляж. Приглашали ну прямо наперебой. Тип, у которого волосы росли даже на спине, говорил я, не был ни американцем, ни шведом, ни англичанином. С такой-то шерстью! Нет, не мог он быть шведом, это исключено. Американцем и англичанином тоже. Тогда, значит, он был итальянцем. И конечно, тоже работал в ФАО? — говорил я. Если я заведусь, никакая святая инквизиция со мной не сравнится. Думаю, да, говорила Мириам, я ездила на пляж почти всегда с кем-нибудь из ФАО, а там работают главным образом американцы, но есть и шведы, и англичане, и даже негры. Значит, ты сама признаешь, что итальянцев в ФАО нет? А вот и есть, и даже негры тоже есть, там кого только нет, говорила она. Может, ты еще и с неграми на пляж ездила? говорил я.
