В следующее воскресенье мы спешили найти на кладбище злополучный букет, сопровождая находку замечаниями о невинной жертве, упокоившейся под ним, не заслужившей такой злой участи, какой бы неправедной ни была ее жизнь.
Мы с гордостью смотрели, как выглядела на общем фоне отцовская могила: строгая, без излишеств, массивная плита из серого крапчатого гранита с двумя наклонными плоскостями (наклон был небольшим, но достаточным для того, чтобы на плиту невозможно было поставить вазу, не выплеснув из нее воду) — и эта строгость, казалось, подчеркивала наше горе. Цоколь на ладонь выступал из-под могильного камня, а впереди прямо в камне было выдолблено трапециевидное углубление, из которого густой порослью тянулись вверх стебельки бегонии, выбранной нами не столько за ее красоту (хотя во время цветения она добавляла к общей картине оранжево-красный тон), сколько за устойчивость к суровому океаническому климату. Эти растущие в граните стебельки, словно пробившие толщу самого твердого камня и проложившие себе дорогу к свету, как будто говорили, что можно по их примеру вырваться из окаянной могилы.
Высеченный из монолита большой рельефный крест, лежавший на могильной плите, также выделялся среди целого леса крестов, стоявших над могилами, точно часовые на посту. Среди них преобладали образцы из кованого железа, выкрашенные суриком, из тех, что можно было видеть на перекрестках сельских дорог, и бетонные сооружения с цилиндрическими или четырехугольными перекладинами. Ни звезд, ни полумесяцев, ни друидических камней или наискось срезанных колонн не попадалось за этой оградой. Одни крестоносцы, не по своей воле собравшиеся здесь, спали в земле, дожидаясь Судного дня и Воскресенья плоти.
Порой мне казалось, что отец лежит в могиле, прижавшись к этому гладкому, без распятия, кресту, и нам надо лишь поднять его, как поднимают обелиск, устанавливая его на постаменте. Мы ощущали реальное присутствие отца под плитой. И, охваченные этим ощущением, понижали голос, приближаясь к его могиле. Мы тщательно подбирали слова, как в те времена, когда он был еще жив и нам можно было позволить себе некоторые вольности, но только тогда, когда он нас не слышал. Никаких неуместных выражений в его присутствии, никаких ругательств, пошлостей или жаргонных словечек. Сам он, стараясь быть нам примером, никогда не опускался до вульгарности и, разве что стукнув с размаху молотком по пальцу, разражался громогласной бранью, выпаливая целую очередь крепких выражений, в которых святое имя Божье было приправлено изрядной долей богохульства.
То, что отец по-прежнему внушал нам робость, означало, что он где-то здесь, поблизости. А иначе, почему мы так внезапно замолкали перед его могилой, хотя еще у кладбищенских ворот прохаживались по поводу пресловутого букета, ну разумеется, не слишком, атак, как приличествовало этому месту? Да потому, что он бы этого не одобрил. А значит, он был где-то рядом. Как будто играл с нами в прятки, и в ту минуту, когда стихал скрип гравия под ногами, нам казалось, что вот теперь-то уж точно «горячо», что стоит поднять могильный камень и мы узнаем, откуда исходит это тепло, и выманим спрятавшегося из укрытия. Но это было бы слишком жестоко. В каком виде предстал бы он перед нами, наш уличенный, загнанный в ловушку отец, вынужденный вернуться к жизни, которой он, очевидно, не слишком дорожил, коль скоро бросил нас на этом свете одних топить свое горе в океане слез. И мы подхватывали эту игру, делали вид, будто ищем и никак не можем найти его. Мы покорялись горькой судьбе, оставляя его в своем печальном убежище, навеки укрывшегося от глаз живых.
Чтобы не прослыть сумасшедшими, мы притворялись, будто верим, что плоть его тлеет в могиле, кости белеют и со временем под действием кислотности почвы и грунтовых вод тело обратится в прах. Таков общепринятый взгляд, и благоразумие подсказывало, что лучше смириться с ним. Когда же мы стояли над отцовской могилой, как у края бездны, сложив руки на животе, опустив головы, молчаливые, сосредоточенные, с влажными от слез глазами, и шептали молитву «Отче наш, Иже еси на небесех…», словно молитва эта обращена к нему, мы всем своим нутром чуяли, что все совсем не так, как думает большинство, мы знали: смертного тлена нет. И все свидетельства или результаты эксгумации бессильны были бы нас убедить в обратном. В самых отдаленных закоулках души, в этом бастионе молчания, куда проникают лишь отголоски земной жизни, в этом сопротивляющемся очевидным истинам и свежим доказательствам пространстве, где бродят странные мысли, в самой сердцевине твоего «Я», откуда рвется к нему, увенчанному славой, невнятица слов, — там его тело неподвластно тлену.
Образ отца не был точным слепком с его земной оболочки, он только воспроизводил ее в общих чертах, — верно, для того, чтобы облегчить узнавание, — опуская такие подробности, как рисунок губ или морщинки в уголках глаз; но он не смог бы напомнить забытый цвет глаз и не помог бы вам, если бы с годами выветрились из памяти родные черты. И как бы ни был не точен этот образ в изображении деталей (оставаясь верным лишь духу ушедшего, нашему представлению о нем), у него оставалось одно преимущество перед бренным телесным обличьем — он лучше сопротивлялся разрушительному действию времени. Ему не страшны были даже провалы в памяти. Вы спросите почему? Да потому, что это — лицо самой утраты, сотканное из пустоты, которую оставил после своего ухода умерший.
Порой, когда мы стояли у могилы, присутствие его было так осязаемо, что сама мысль о разрушении плоти казалась нелепой, и ты вдруг ловил себя на том, что поднимаешь глаза к небу — туда, где в твоем сознании запечатлен внушающий уверенность, полный сострадания и умиротворенности лик ушедшего. И отражение его лица — это ощущение света и покоя, влекущее по ту сторону зрительного образа, — настолько явственно, что ты запрокидываешь голову и жадно ищешь его следы в облаках. Но видимый мир немедленно вступал в свои права: на небе — ни знакомого силуэта, ни абриса улыбки, нет даже малейшего голубого просвета, на которые так скуп наш край, но который мог бы, если не утешить, то хотя бы помочь избавиться от чувства подавленности. Только низкие черные тучи идут накатами или тянутся клоками грязной ваты с запада на восток; тяжелые, набрякшие от испарений океана, они катят волнами на разной высоте, одни быстрее, другие медленнее, и порой кажется, что они пускаются в бега, не желая задерживаться над этой землей: верхние и нижние слои расходятся в разные стороны, направляясь — одни кратчайшим путем, а другие в обход по северной дороге. Точно скитальцы, не знающие покоя, или орды варваров с Атлантики, отправляющиеся завоевывать мир, они несутся лавиной, и в их рядах царит такой беспорядок, что тонкие стружки тумана отделяются от нижних облаков, как самые слабые особи, вытесненные из бегущего стада, как омертвевшая кожа, сброшенная поднебесьем, как паруса корабля-призрака, которые полощутся на ветру, цепляются за верхушки деревьев и растворяются вдали.
Убедившись, наконец, что тебе не дождаться от неба ничего, кроме ветра, туч и дождя, ты опускаешь в тоске голову и закрываешь глаза. Но едва ты успеваешь осознать свое разочарование, как на экране век вновь возникает сияющее лицо на небес-но-голубом фоне.
И знаете, чем обернулось для меня это задание? Вспомнить хотя бы церемонию вручения работ: учитель стоял посреди класса и раздавал или пускал по рядам проверенные сочинения, сопровождая каждое из них откровенно насмешливым комментарием (только молчание его означало похвалу); слова учителя вызывали дружный смех, эдакое подобострастное блеяние, к которому пытался присоединиться и сам осчастливленный автор, желая всем своим видом показать, что, каким бы сильным ни было его огорчение, он умеет честно признать свое поражение и посмеяться над собой.
Заботясь об эффектной концовке, наш ментор начинал то с самой лучшей, то с самой плохой отметки — в зависимости от того, хотелось ли ему продлить томительное ожидание отличника и тем самым посеять в его душе зерно сомнения или приберечь на закуску отпетого лоботряса и двоечника. Жиф, привыкший к последнему месту по успеваемости, всегда встречал скептической улыбкой самые пессимистические прогнозы учителей, утверждавших, что такие неутешительные результаты не сулят ничего хорошего в будущем, но его уже не было с нами. Жифа выгнали из коллежа в конце первого же учебного года: его шалости перевесили даже такое смягчающее обстоятельство, как неблагополучное семейное положение. Вернувшись после каникул, мы с грустью отметили его отсутствие — нам предстоял безрадостный год. Так все и получилось, а спустя несколько месяцев, после рождественских каникул, я впервые предстал перед одноклассниками в образе сироты.
Сочинение о воскресном дне лишь напомнило об этом. Я с нетерпением ждал результатов, думая, что своим рассказом о походе на кладбище, по крайней мере, не повторяю неизбежных в таких случаях историй о рыбалках и прочих вымыслов, которые всегда кстати в подобных ситуациях, ведь здесь не требуется никаких доказательств: почему бы, к примеру, не попросить заложить между страницами сочинения тридцатикилограммового карпа или сотню-другую плотиц из того чудесного улова? Мне же нечего было бояться: любое расследование на местности только подтвердило бы, что все происходило именно так, как я описал, за исключением, разве что, позолоченных наконечников копий в решетке кладбищенской ограды — наша память порой смешивает воспоминания, переставляя их, заимствуя какую-нибудь деталь, замеченную, к примеру, у здания префектуры, но в главном я не боялся разоблачений, да и потом, какой бездушный критик способен отяготить убийственным вердиктом свою совесть, добавив новых огорчений к чужому горю.
