Шейла».
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Эдвин. — Поистине очень любезно. Впрочем, знаете, на самом деле не стоило вам утруждаться. — Спутницей Леса была смуглая круглолицая женщина, явно средиземноморского происхождения, в синем джемпере, натянувшемся на выпиравшей тяжелой груди, в юбке с отштампованными названиями блюд: кебаб, ризотто, плов, чу-минь, нази горень. У нее были острые темные глаза, масса дроздово-черных волос и несметные бородавки. На горле вытатуирован таинственный знак. Эдвин ждал, что Лес ее представит, но тот сказал:
— Нынче вечером нечего делать, ну, думаю, вполне можно и сюда пойти, как в любое другое место. Вчера вечером «Зиг», завтра вечером — «Готт»[20], а нынче делать нечего. Работа тяжелая, выходной нужен. Певцы все про себя талдычат, а я им говорю, пусть попробуют чертову Валгаллу на сцену выволочь, да все время помнить, где это чертово золото Рейна, чтоб опять его в воду швырнуть. Один раз пропало, искали, с ума сходили. Поэтому сняли меня с бутафории, снова бросили на всякую тяжесть. — С виду он вполне способен справиться с тяжестью, думал Эдвин, массивные дубовые плечи, шея мясницкой колодой, грудь — две литавры. Лес присел на край койки, дама осталась стоять, сложив руки, дымя сигаретой.
— Там, по-моему, — сказал Эдвин, — где-то есть стул. — Проблема заключалась в великом множестве посетителей у Р. Дикки: его койка смахивала на ложе умирающего Сократа.
— Кармен и постоять не прочь, — сказал Лес. — Кармен не настоящее имя, да я в первый раз ее встретил во время работы над оперой, показалось как-то подходяще. С декорациями настоящий содом — табачная фабрика, арена для боя быков, разбойничьи пещеры. Впрочем, не хуже «Аиды». Для нее весь Египет практически надо построить, пирамиды, Суэцкий канал и все прочее. Этот джентльмен, — заботливо разъяснил Лес Кармен, — болен. Поэтому мы пришли его навестить. — Кармен кивнула. — Она не очень-то говорит по-английски, — пояснил Лес. — Понимаешь, ее заманили сюда на работу из Северной Африки. — И подмигнул. — А я ее вытащил. Можно подумать, должна быть благодарна.
— Yo hablo Espagñol, señora[21], — сказал Эдвин.
Тогда Кармен заговорила, продемонстрировав в улыбке мешанину гнилья, голых десен, металла:
— Блин, слыш? Говорыт, как порадочный. Ты почему так не говорыш? Толко ругаешся чертовкой долбаной. Он говорыт señora. Ты говорыш чертова старая шлюха долбана. Почему не порадочно? Дэнь, два, тры не даеш денег. Я одын раз уйду. Найду, блин, порадочного. Вроде нэго.
— Немножечко бесится, что не замужем по-настоящему, — ровным тоном пояснил Лес. — Я ей говорю, не могу, только не в этой стране. Есть уже у меня одна в Гейтсхеде. В каком-то смысле хорошо иметь где-то еще одну. Тогда они на цыпочках ходят.
Кармен схватила какой-то голый журнал.
— Сучок ты, — сказала она, наградив Эдвина кариозной улыбкой. — Ох и сучок. — И, хихикая, быстро заработала рукой, как поршнем.
— Сейчас же прекрати, — приказал Лес. — Похоже, ничему не учишься. Тут Англия, а не Северная Африка. Мы тут цивилизованные. Дитя природы, — пояснил он Эдвину, — вот в чем ее проблема.
— Блин, я ничего плохого нэ сдэлала.
— Нет, мы знаем, что ты не хотела грубить, только всему свое время и место, девчоночка. В данный момент мы в больнице, навещаем джентльмена, с женой которого знакомы и которая, по твоим словам, тебе нравится. Ясно?
— Чьей женой? Его женой? У нэго есть женой?
— Да, да, та самая, что купила тебе двойной джин, когда ты станцевала фанданго. Ты еще волосы ей чесала.
— А, она? Черные волосы, нэ очень много. У мэня больше черных волос. Она тоже старая шлюха. С грэком танцевала.
— Не важно, кто с кем танцевал, — сказал Лес, — это их дело. И прекрати называть других женщин шлюхами или стервами просто из ревности, — грубо рявкнул он. — Я тебя сюда привел познакомиться с уважаемым и образованным джентльменом не для того, чтобы ты оскорбляла его прямо в лицо. Мы навещаем больного, — растолковывал он. — Как говорится, общее благородное дело.
— Да, ты мэня обозвал шлюхой и стервой. Блин, слышу. Приведу тэбя домой, сполна чертэй получит, да. Ой, блин.
— Я не называл тебя шлюхой и стервой, — терпеливо, но громко сказал Лес. — Я говорю, не смей так называть других женщин, особенно жену этого джентльмена. Она леди, стало быть, повыше тебя.
— Говорыш, я нэ лэди? Ох, блин, сэйчас я тэбе покажу. — И замахнулась на Леса, но он небрежной рукой, — рукой, которая сокрушала Валгаллу и осушала Рейн, — схватил ее за запястье. — Сэйчас же пэрэстан, — страдальчески крикнула она. — Ох, блин.
— Ладно, тогда веди себя чуточку лучше. Извиняюсь, — сказал он Эдвину. — Ясно, нельзя мне повсюду таскать ее за собой. — Эдвин видел, палата сильно интересуется псевдосупружеской ссорой. Он попробовал от нее отстраниться, отодвинувшись дальше на койке, но, соответственно, сама койка стала полем боя. Кармен пыталась кусаться. Лес говорил:
— Кусаешься, да? Кусаешься и царапаешься, как котенок, да? Скоро это прекратится, да, мой цветочек?
— Yo me voy cagar…
— И таких испанских грубых слов нам не надо. Этот джентльмен знает, что они значат, он образованный, и у меня чертовски хорошее представление, хоть я и неуч. Неуч, вот как ты обо мне думаешь, правда, чернокожая моя красотка? — И вывернул ей руку, как турникет.
— Ох, блин, чертов шлюх долбаный.
— Может быть, это первое очень грубое слово почти годится, а последнее — нет, африканский мой горный цветик. Поэтому скажу спасибо, если ты заткнешь свою сладкую, грязную чертову пасть, поняла?
— Поняла, вот увидиш, нэ буду.
— Наверняка не будешь, — кивнул Лес. — Нет, право слово. А теперь я отсюда тебя уведу, пока тебя отсюда не выкинули. — Не видно было ни сестры, ни сиделки, но санитар-негр маячил, опасливо нерешительный. — Мы тебя еще придем навестить, — посулил Лес, — если я научу ее хорошо себя вести.
Я эту проклятую первобытную дикость вышибу из нее, прежде чем она сюда снова придет, вот увидишь. — Настойчивее, но спокойнее, чем Хозе в опере, он выволок Кармен прочь. — Надеюсь, тебе лучше, — крикнул Лес из дверей.
Эдвин подумал, что, может быть, в конце концов, подобные делегации от Шейлы не слишком хорошая мысль. Когда все визитеры ушли, Р. Дикки общительно полюбопытствовал:
— Родня твоя?
А позже вошел доктор Рейлтон, массируя губы, и объявил:
— Знаете, вам после этих анализов надо спокойно лежать. Лежать спокойно, сохранять спокойствие, вот что вам надо делать. Я слышал, вы тут изо всех сил кричали, или что-то вроде того; так, по крайней мере, мне одна сестра сообщила. Не делайте этого, не возбуждайтесь. Вам потребуется каждая кроха сил, какая только найдется, прежде чем мы с вами покончим. — Он сел на койку. — Ну, мы все хорошенько взглянули на сегодняшние снимки. Мы думаем, там решительно что-то есть. Только надо полностью убедиться, заглянув чуть поглубже. Послезавтра мы собираемся вдуть вам в мозг сполна воздуху и сделать еще снимки. Они покажут окончательно. — Он по-мальчишески рассмеялся, хлопнул Эдвина по укрытому бедру. Потом пожелал доброй ночи и вернулся, по мнению Эдвина, к своей трубе. Труба, моя раба, вдуй в нее сполна воздуху.
— Думаю, — проговорил голос у него за спиной, — ощущение вам теперь уже вполне хорошо знакомо. — Эдвин с голыми ягодицами сидел у некоего позорного столба в другом подвальном помещении, с новыми, не столь кипучими нимфами в белых одеяниях по обе руки от него. Доктор уже представился психиатром, прибывшим сюда на две недели освежить неврологию в памяти; разговаривал профессионально успокоительным тоном. — Несколько кубиков, — успокаивал он, — спинно-мозговой жидкости. — Игла вошла глубоко, у Эдвина, как и прежде, треснул позвонок, на пол посыпались шишки и диски, как отброшенные на каком-нибудь пире героев куриные кости; повсюду разбрызгивался его жизненный сок. — Отлично, отлично, — одобрил доктор. Вскоре мелькнула пробирка со спинным джином. — А теперь восстановим баланс. Вытянув кое-что из вашего мозга, добавим туда теперь кое-что. Нечто вполне безвредное. Нечто, больнице ничего не стоящее. Воздух. Да, воздух. Воздух, как и полагается воздуху, поднимется из точки входа в мозг, свободно циркулируя. Потом за дело возьмутся вот эти прелестные дамы. — Медовые речи навевали на Эдвина сон, прелестные дамы, — он слышал и чувствовал, — жеманно улыбались.
Воздух вошел опасливо, проторил себе путь наверх в костном камине, тихими крокодильими шагами разошелся по никогда раньше не виданным коридорам. Эдвин вдруг ощутил сильную жажду и тошноту.
— Теперь сохраняйте полнейшую неподвижность.
— По-моему, — сказал он, — меня сейчас стошнит.
— Не стошнит. В. желудке у вас ничего нет, чем могло бы стошнить. Теперь просто не двигайте головой.
