У Эдвина посетителей не было. У Р. Дикки множество.
— Слышь, — сказал он маленькому мальчику, — пойди побудь добрым самаритянином вон для того джентльмена. Никто к нему не пришел. Стыдоба, да? Пойди с ним немножечко поговори, развесели чуточку. — Мальчик подошел к койке Эдвина сбоку, и вскоре был поглощен голыми журналами, подарком Чарли. Он сильно шмыгал, пытаясь вытереть нос простыней Эдвина.
После ухода визитеров Р. Дикки сказал:
— Славный пацан, нет? Никому хлопот не доставляет. В любой момент, — великодушно предложил он, — когда никто к тебе не придет, всегда у меня можешь взять. У меня ведь навалом. — Визитеров и виноград он считал вещами одного порядка.
Новому пациенту приснился кошмар.
— А-а-а-а! — кричал он в темноте.
Усмехавшийся сосед Эдвина извещал о свежих результатах футбола. Молодой человек, похожий на Панча, кашлял. Эдвин лежал без сна, думая о загадках слова «абрикос». «Априкок», на шекспировском языке; позднейший вариант возник благодаря смешению конечных согласных. «Априкок» восходит к арабской форме, где артикль «аль» слился с заимствованным словом «прекокс», — ранний, рано созревающий фрукт. Сколь очаровательна божественная филология. Но действительно ли она хоть сколько-нибудь ценнее ночного кошмара в углу, приснившихся результатов футбола? Шейла должна была навестить его, простуда или не простуда.
На следующий день Эдвин был препровожден вниз в подвалы на электроэнцефалограмму. Приятное ученое слово «электроэнцефалограмма» сводилось на табличке у дверей к зловещему хрипу из комиксов — «э-э-эгх…». Его встретила очередная крахмально-белоснежная девушка, приказав лечь на стол. Он небрежно спросил, что она понимает под средним термином «электроэнцефалограмма».
— Мы просто говорим ЭЭГ, — сказала она. Закрепила на волосах Эдвина сетку, воткнув под каждый узелок ватку, смоченную соляным раствором. — Иначе чересчур длинное слово. Не знаю, кому нужны такие длинные. — Она занималась приготовлениями, подключала Эдвина к своей машине, высунув очень красный кончик языка. Машина смахивала на консоль органа с циферблатами; изнутри с валика пианолы на милю тянулась бумага.
— Что она на самом деле показывает? — спросил Эдвин.
— Как бы электрические импульсы вашего мозга, — ответила девушка. — Не совсем понимаю, что с ними делают, но процедура именно для этого. Ну, теперь просто расслабьтесь. Когда я скажу, открывайте и закрывайте глаза, только не шевелитесь. — И уселась за консоль. Позади нее за стеклянной панелью неслышно мелькали техники, мужчина и девушка. Где аквариум, гадал Эдвин, с этой или с той стороны? Те двое поглядывали на него, как на неодушевленный предмет, смеялись своим шуткам, вместе вышли. Эдвин безотчетно разозлился так, как давно не злился. И сказал:
— Думаю, вы на самом деле не верите, будто мы вообще человеческие существа. Пара рентгеновских снимков, чертовы импульсы… виноват, извините за грубость. Я имею в виду…
— Если не возражаете, — вставила девушка, — мне надо работать.
— Правильно. Вам надо работать, и вы полагаете, будто работаете с чем-то инертным, пассивным. Позабыли, что я человек.
Девушка взглянула на него по-новому.
— Если вас мой вид возбуждает, — откровенно сказала она, — не смотрите. Можете в потолок смотреть.
Эдвин ужаснулся. Что же это тогда для нее — профессиональный риск, пережиток социального положения, некая поза, усвоенная в кино или по телевизору?
— Я совсем не то имел в виду, — сказал он. И, высказав опровержение, ощутил какое-то шевельнувшееся остаточное желание или желание желания.
— Мы здесь для того, чтоб оказывать помощь, — рассудительно молвила девушка. — Сделать вас снова нормальным. Теперь держите голову неподвижно, а глаза открытыми.
Что сказали бы доктора, размышлял он, если бы в нем опять вспыхнул секс, и он бросился бы, как сатир, на какую-нибудь цветущую белоснежную нимфу-техничку, овладев ей на ее же машине, откуда еще льется бумага с дико смазанными чернильными линиями? Фактически, предположил он, они были б довольны. Взглянул на девушку, следившую опущенным взором за неуклонно вытекавшим электроэнцефалическим графиком. Она на миг подняла глаза, встретилась с Эдвином взглядом и снова чопорно опустила.
— Теперь закройте глаза.
Закрыв глаза, он сильнее ощутил биение в глазных яблоках, пульсацию крови. Кровь была еще молода. Попытался заполнить пустое пространство гаремом — томно раскинувшиеся бедра, пупки, соски, руки, — но не почуял реакции в чреслах, только чуть сжалось горло.
— Теперь откройте.
Эдвин, охваченный ненавистью, сорвал с девушки форменную белизну, разодрал цветные, скрытые под ней одежды, грохнул ее об стеклянную панель. Она чопорно смотрела вниз. Ничего хорошего не вышло: самый яростный воображаемый акт не вызвал никакой реакции. Он вздохнул — просто лежачая фигура в полосатой пижаме на жесткой лежанке, в смешной сетке с электродами на волосах, питающая машину.
— Не двигайте головой. Теперь снова закройте глаза.
Эдвин задумался о статейке, которую предназначал для журнала популярных исследований английского языка, — статья о билабиальных фрикативных звуках, столетиями присутствующих в разговорном английском. Разумеется, Сэм Уэллер не заменял «v» на «w» и обратно[15], он использовал в обоих случаях одну и ту же фонему — билабиальный фрикатив. Но писатель вроде Диккенса, фонетически не образованный, думал, будто слышит «v», ожидая «w», и «w», ожидая «v».
— А теперь, — сказала девушка, — не открывайте глаза. Крепко закройте. Я сейчас пущу очень сильный свет. Постарайтесь держаться совсем неподвижно.
Казалось, руки в его мозгу тесно сомкнулись вокруг билабиального фрикатива, защищая его от всех этих людей с их белыми халатами, светом, гудящими машинами. Затем последовала вспышка: резкий цветной узор выгравировался изнутри на веках, безобразный, в чем-то непристойный.
— Ох, Господи Иисусе, — сказал Эдвин, — это ужасно.
— Да? — бросила девушка. — Ну-ка, еще разок.
Снова четкий непристойный узор — конусы, кубы, шары зловещих цветов, которым он не смог подобрать определение. Гудение мотора смолкло.
— Хорошо, — объявила она. — Все. Теперь можете открыть глаза. — Загудела столь же немелодично, как аппарат, снимая с Эдвина сетку, собирая влажные соленые ватные тампоны. Потом с холодной индифферентностью разрешила: — Можете теперь вернуться к себе в палату.
Эдвин стоял в коридоре, трясясь от трудно объяснимой злости.
— Сука, — выдавил он сквозь зубы, — сука, сука. — Но уже забыл девушку электроэнцефалографа. Непристойная вспышка как бы породила внезапную и весьма неожиданную ненависть к жене. Он чувствовал себя оскорбленным тем, что она сочла необходимым солгать, чтобы не оскорбить его чувств. Взглянул на часы у себя на руке: почти полдень. Надо ей позвонить, до конца разъяснить, что она вообще не обязана навещать его, если не хочет. Или, лучше: он будет весьма признателен, если она вообще перестанет его навещать. «Оставь меня, — хотел он сказать, — с моей болезнью и с моим билабиальным фрикативом». Потом понял, что, разумеется, вообще не сделает этого. Кроме того, предвидел утомительность поисков меди на телефонный звонок. Ну и ладно, решил он.
Она пришла в тот вечер, одна, сопя от подлинной простуды, и Эдвин сказал, неизбежно должен был сказать:
— Не надо бы тебе приходить.
— Я сама тоже так думаю, только мне показалось… ну, в конце концов, тебе не слишком-то весело лежать тут, никого не видя.
— Но ведь я хочу видеть не просто кого-нибудь, правда?
— Наверно. Ох, как мне хочется, чтоб все кончилось. — Слова выговаривала лихорадочно, словно ее несостоятельность по отношению к его болезни превосходила простое сочувствие любящей жены. И Эдвин подумал, что она безусловно посвящена в определенные тайны его болезни и прогноза. Шейла всегда с трудом хранила секреты: утрата свободной возможности разболтать все именно тому, кому меньше всех следует знать, была для нее мукой смертной; Эдвин связывал это с ее сексуальным непостоянством. И сказал:
— Если Рейлтон открыл тебе что-то, о чем меня не стоит ставить в известность… ну, ты меня вполне хорошо знаешь. Я все могу вынести. А секреты люблю не больше, чем ты.
Она нервно вскочила с койки.
— Я тебе уже сказала, — сказала она. — Ничего подобного, просто все будет хорошо, нечего волноваться, и все. Честно. — Взгляд умоляющий. — Наверно, — сказала она, — теперь мне действительно надо идти. Чертов звонок зазвонит с минуты на минуту, а я ненавижу, когда мне велят уходить.
— Но ты ведь только пришла. Еще полно времени.
