Якоб между тем замолчал и с почтительным видом уставился на лежавшую в траве стеклянную банку с отбитым краем, в которую набралась дождевая вода.
— Бессмертие… — пробормотал он.
— Что такое?
— Эта банка, вернее вода на ее донышке наталкивает меня на мысль о бессмертии, — серьезно сказал Якоб.
— Примерно таким вот образом:
По средам топит себя Смерть
в сосуде с сливовым компотом.
И каркают по четвергам оттуда
тринадцать голубых Бессмертий…
Не следует шутить серьезными вещами! — оказывается Якоб умел возмущаться. — Возьмите из этой банки капельку воды и взгляните на нее под микроскопом. Вы увидите потенциальное бессмертие.
— В каком смысле?
— Вы увидите амеб, молодой человек, одноклеточных, любимцев протозоологов. Наиразумнейшие амебы чихать хотели на эволюцию, они остались верны бесполому размножению. По всей вероятности, подобный способ существования сулит меньше любовных терзаний, чем прямые половые сношения двух особей (хотя кто его знает…), но ведь деление ведет к бессмертию. Иной из находящихся здесь амеб вероятно — и даже наверняка! — миллиард лет от роду, она продлевает свою жизнь, непрерывно рождаясь заново. И достигла этого, следуя принципу простоты. Она думать не думает проходить через все стадии эмбрионального развития, повторять идиотскую кутерьму происхождения видов, филогенезы, онтогенезы и так далее. Она даже не помышляет заниматься все большей дифференцировкой тканей. Амеба истинный консерватор: на развилке дорог она повернула не в ту сторону, куда наши глупые предшественники. Мы не делимся, мы не бессмертны, мы уступили свою вечную жизнь за определенные, хотя и спорные преимущества и блага, а теперь пытаемся наверстать упущенное, мечтая о загробной жизни, — философствовал Якоб, с великой нежностью смотря на стеклянную банку. — Мы можем пить яблочное вино и ездить на трамвае, однако мы ограничены во времени. В чисто физиологическом смысле эволюция равнозначна самоубийству!
Он, Якоб, не жаждет вечной жизни, но такую возможность — поменять нетленное существование на какой-нибудь велосипед — он все же не считает разумной. Ах, эволюция? По-видимому, это слово рассердило Якоба. От эволюции, которую биологи себе и нам навязывают в качестве суррогата Создателя и Демиурга, и пошла вся скверна. Не имеет смысла напоминать Леопольду, которого он считает толковым человеком, о той затасканной, но все-таки грозной опасности, что человечество может погибнуть в ядерной войне. Это с похвальным постоянством твердит реакционная пресса, в то же время не замечая, как бурно наращивается ядерный потенциал. Способны ли были на подобные ужасные выдумки стрекозы и муравьи — во всяком случае, сообщества, заметно деградировавшие по сравнению с одноклеточными? Хотя они сумели прожить на планете во многие тысячи раз больше, чем мы, люди. Мы же, судя по всему, раньше или позже — трах-тарарах! — сами себя накроем медным тазом. Если посередине пола поставить на попа кинжал и всех старательно предупреждать, все равно кто-нибудь когда-нибудь загремит на него. Пожалуй, по теории вероятности можно даже приблизительно вычислить, сколько на это понадобится лет. Эволюция ведет к гибели, провозгласил Якоб.
И все-таки Эн. Эл. не мог с ним полностью согласиться. Ведет к гибели? Вполне возможно. Но неужели и впрямь, по мнению Якоба, лучше прозябать в старой, грязной стеклянной банке чем сидеть на том же пеньке, попивая «Золотой ранет» в послеобеденной истоме и слагая стихи о рыгающем телеграфном столбе?
Наверняка лучше, стоял на своем Якоб. Уже по одному тому что эти создания ничего иного пожелать не могут — надо полагать, они находятся в некоем близком к нирване состоянии которое восточные мудрецы почитают за высшее благо. Конечно, их тоже подстерегает масса опасностей, но они повсюду успели разослать свои копии, они вечны. Кстати, может быть, они и ядерную войну смогут пережить лучше, чем мы. И еще одно положительное качество: у амеб примитивная нервная система, поэтому она всегда в порядке. Нам порой грозит сумасшествие, Якоб-то это знает! А амебы могут не опасаться даже легкого невроза. В последние десятилетия люди все более подвержены странным душевным недугам — потерям памяти, извращениям и прочим подобным прелестям, постоянно растет число коек для индивидов с признаками психического вырождения.
— И вы, мой милый друг, кажется, не совсем психически здоровы. Вид у вас такой, будто и вы не знаете, куда податься…
Это уже показалось Эн. Эл. слишком, и он неожиданно рассмеялся. Он смеялся долго, неудержимо и все это время чудо-счетчик и сюрреалист смотрел на него испуганно. Правда, к испугу, кажется, слегка подмешивалось удивление.
— Вы неописуемо проницательный сюрреалист, дорогой Якоб! — сквозь смех выдавил из себя Эн. Эл. — Вы абсолютно правы — я понятия не имею, куда податься. Изо всех людей мне известно это всех меньше. Может быть, мне и впрямь придется отправиться в Гдов выращивать хризантемы, может быть, меня там ожидает розовый анархистский телеграфный столб. Оси моих координат не то чтобы заиндевели, они просто расплавились, и черная точка в месте пересечения напрочь их заглотила… — Эн. Эл. все еще не мог унять свой нездоровый смех.
— Что вы хотите этим сказать, мой юный друг?
— Вы в полном праве называть меня Леопольдом, потому что, может статься, я действительно Леопольд. Человек, очень смахивающий на Леопольда… — И он зашелся от кашля.
Я в самом деле не пойму… — Якоб озабоченно сложил руки на животике, лежавшем у него на коленях как плотная подушка. Он погладил его с опаской.
— Я тоже не пойму… Могу только поклясться бородами всех святых апостолов, что я ей-ей не знаю, кто я такой!
— Да никто из нас не может быть совершенно уверен в том, кто он такой, — философически начал Якоб. Очевидно, он не привык поражаться, он сам был из тех, кто поражает, и поэтому походил на упавшего в воду, который не умеет плавать. Однако Эн. Эл. прервал его:
— «Никто из нас» для меня ничего не значит; я в самом прямом, самом наипошлейшем, грубо физическом смысле не знаю, кто я такой. Не знаю, как меня зовут, где я живу и работаю, не знаю ни бельмеса. Сохранились некоторые путаные детские воспоминания и, очевидно, кое-что из того, чему, по всей вероятности, когда-то учился — энтропия и так далее… А больше ни бельмеса!
— Как… как же так?.. И когда? — пробормотал Якоб.
— Если вы впрямь хотите знать, то, кажется, сегодня в первой половине дня. Я очнулся на вокзале. В карманах пусто… Никаких вещей. Как будто меня не поколотили и не обобрали до последней нитки. Пьянствовать я вроде бы не пьянствовал, это было бы заметно.
— Невероятный случай …
— Я тоже считаю — не вполне обычный. Не так ли? А что думаете вы, подлинный сюрреалист и чудо-счетчик?
Теперь Эн. Эл. решил взять чуть более циничный тон. Тем более что Якоб смотрел на него как-то благоговейно и почтительно.
— Табула раза, — прошептал он.
— К сожалению, не совсем. Я, например, знаю, что «табу-ла раза» — чистая доска, которой не пользовались, и что ее сравнивают с душой невинного ребенка, вернее наоборот — душу ребенка сравнивают с этой грифельно-девственной доской.
— Душа ребенка вовсе не так невинна, — все-таки влез было Якоб, но тут же замолчал и подобострастно навострил уши.
— Я знаю, я помню довольно много: чердак в загородном доме, женщину в дырявых шелковых чулках, чистящую угря (это только что пришло мне на ум), некоторые дома в Таллинне и кое-что еще. Знаю, например, что я не гомосексуалист, потому что недавно по дорожке проходила красивая женщина и я сладострастно уставился на ее ножки. Кажется, я также не убийца, потому что не могу без содрогания подумать о крови.
— Не обязательно же убивать а-ля Раскольников, — заметил Якоб, и Лжелеопольд уловил в его голосе смутные нотки удовлетворения.
— Выходит, вам пришлось бы по душе, если бы я оказался убийцей? — спросил он несколько нагловато. Ему показалось, что его нынешнее элитарное положение, во всяком случае в глазах Якоба, позволяет это.
— Конечно, нет, — тут же возмутился Якоб. — Но потеря памяти — а ведь вы потеряли память — подчас прямой результат шока. Мозг человека ощущает, что не может вынести воспоминаний, и просто отказывается от них, аннулирует их. Сон является защитной реакцией организма, по-видимому, тем же самым является потеря памяти. Нестерпимое следует забыть.
Якоб угодливо протянул Эн. Эл. бутылку, на донышке которой еще кое-что оставалось. И Эн. Эл. опять разразился смехом.
— Завидки вас берут, а?
Якоб остолбенел — Эн. Эл. еще не видал его в подобном состоянии, — потом молча кивнул головой.
— Да. Кажется вроде бы так. Я чувствую себя словно мальчишка перед окнами кондитерской … Ни должности своей вы не знаете и ничего такого прочего! Какая привилегия! Надеюсь, это продлится еще долго …
