Мудрость матери
Однажды родительница усадила шестнадцатилетнего меня на свои стройные колени (мы всегда были близки) и завела задушевный разговор.
— Роланд, я знаю, ты часто думаешь о сексе.
— Но maman, я чист перед вами.
— Не волнуйся, сынок, у всех Хакенов горячая кровь. Это наша фамильная черта.
Я томно прикрыл глаза.
— Скоро ты будешь взрослый. Коли встретишь девицу, с которой тебе захочется войти в связь, вели ей прочитать вслух следующий отрывок. Выражение лица и голоса твоей пассии покажет, каким будет ее поведение как в кровати, так и на кухне.
Я заразительно рассмеялся.
Мать взяла с кофейного столика толстую книгу и развернула ее где-то посередине.
— «Держи меня все время в подчинении. Беспрестанно напоминай мне, что я твоя слепо тебя любящая, не рассуждающая раба… Окрыленность дана тебе, чтобы на крыльях улетать за облака, а мне, женщине, чтобы прижиматься к земле и крыльями прикрывать птенца от опасности».
Сидя на матушке, я таял и млел, тронутый этими словами благородного женского унижения. Сколько неизбывной, диалектической любви к страданию они в себе содержали!
Никогда не забуду наш тогдашний разговор. Никогда не забуду, с каким благоговением смотрела мать на сына, смотревшего на нее с благоволением…
Визит к Водолеям и флирт chez eux[62]
Несмотря на извилистую жизнь, на трагический брак, на интриги коллег-завистников, я сохранил в себе кондовую русскую отзывчивость к чужому горю. Это похвальное качество объясняет мое поведение в Москве. Идя здесь в гости, каждый раз беру с собой презент. Оказываю посильную гуманитарную помощь в виде красиво завернутого съедобного сюрприза. Приятно видеть слезы на глазах близких людей, нетерпеливо разрывающих блестящий целофан и удивляющихся дорогому заграничному подношению!
Поэтому когда Миша Пеликанов сообщил, что меня зовут на раут в один из лучших салонов столицы, я знал, как держать себя в избранном обществе писателей и ученых. «Хозяев подарками угроблю, Сороса щедростью перещеголяю», — решил я. Пусть безработники умственного труда упадут в обморок от широкой натуры Роланда Харингтона! Кто сирых напитает, тот Бога знает.
После работы в архиве, где весь день читал секретные стихи Сологуба, заскочил в Стокманн. Перемигиваясь со смазливой продавщицей, купил богатые гостинцы: банку кофе и банку пива, а для себя — кило черной икры, и скороходом направился в мою бордель-гостиницу «Интурист». В этот вечер я хотел пораньше лечь спать: опыт постсоветской светской жизни меня научил, что столичные интеллектуалы — великие полуночники.
Шумы из соседнего номера — пьяные гудки и истовый скрип кровати — не смутили меня: дрыхнул крепко, как хорек в народной поговорке.
Вставши с первыми петухами, исполнил ежеутренний спортивный долг: обнажил мускулистый торс, взял руки в ноги и совершил пробег по московским улицам. Даже в такой стране, как Россия, джентльмен должен блюсти свой организм. Пыхтел с удовольствием, победоносно топтал тротуар кедами «Nike», окроплял изумленных прохожан едким атлетическим потом. От гостиницы «Интурист» до метро «Аэропорт» и обратно за полчаса домчался. В центре Белобетонной устроил персональный марафон!
Потом ледяной душ, спартанский завтрак — и, легкий душой и телом, я был готов блистать утренней звездой на литературном небосклоне Москвы. Но раут начинался лишь вечером. Чтобы укокошить время, раскрыл свою монографию «Maliuta L. Skuratov: The Semiotics of a Slavic Sadist». 3rd exp. ed. Nixonville: Madison UP, 1999. clxxviii+774 pp. Notes. Poems. Index. $95, cloth. $65.00, paper.[63]
Я зачитался.
Наконец настала пора собираться в гости. Картуз — на голову, котомку — за плечо, зонтик — в руку.
У выхода из отеля швейцар в бровях и галунах подозвал было для меня такси.
— Не надо, и на своих двоих профессорских дойду, — озадачил я гостиничного Брежнева шуткой и сунул ему в волосатый пятачок доллар — не рубль. А затем задорно зашагал по Замоскворечью.
Мое лицо оживляла очаровательная улыбка: Миша Пеликанов обещал, что я буду украшением раута. В мозгу трепетали идеи, истории, остроты и длинноты. Признаться, не все они были беспорочными: после двух месяцев отшельнической жизни в злачном отеле мне хотелось подебоширить. Я чувствовал похотливую нужду в любовной ласке.
Что есть без женщины мужчина? —
Грех возбуждающий скотина.
Кто знает, быть может грядущая ночь преподнесет мне встречу с русским Эросом из книги Гачева?
Когда я подошел к восьмиэтажному дому в Атеистическом переулке, уже темнело. В подворотнях мерцали зверские лица разбойников с небольшой дороги, которые поджидали жертв — запоздалых прохожих и заблудших туристов. Но я был спокоен: кожаная куртка «Ralph Lauren» придавала мне вид бывалого бандита.
Надев темные очки «Armani», весело вошел в черный вход. Ноздри вздрогнули от традиционного запаха квашеной мочи и кошачьей капусты. Вокруг было темно, как в кино. Впрочем, зловещий мрак не смутил меня: от Пеликанова я знал, что местные хулиганы выкрутили лампочки еще в прошлом веке. Лифта не было по той же причине. Я на секунду остановился, прислушиваясь к таинственным подъездным шорохам. Чу! Вот под ногами мышь пробежала, а там в углу кто-то тихо стонет. Должно быть, Мармеладов наших дней домой к жене идти боится.
Я щелкнул золотой зажигалкой «Dunhill» и, неся ее перед собой, как факел, прыжками вознесся по дырявой лестнице на восьмой этаж. Причем даже не крякнул: регулярная спортивная беготня сделала мое тело здоровым и легким.
Скок на крылечко, бряк в колечко! Другими звуками, нажал кнопку звонка. На лестничной площадке зазвучали начальные аккорды «The Star-Spangled Banner».[64] Знай ваших!
Только я скинул картуз из уважения к гимну одного из моих отечеств, как дверь открылась, и в проеме показалась худобедная фигура со всклокоченными волосами. То был хозяин квартиры, Гасхол Торезович Водолей, известный историк и экстрасенс. Он родился в семье партийного работника, с искренним убеждением носившего имя французского генсека и давшего сыну таковое американского. Студентом, однако, Гасхол поменял великого Маркса на Великого Магуса, что повлекло за собой отлучение и от КПСС, и от РПЦ. Добавлю, что Водолей был похож на Вуди Алена, как недобрая половина русских интеллигентов.
За спиной узкого ученого колыхалась супруга его, Роксана, по профессии дебелая колдунья.
С порога крикнул мистической чете комплименты:
— Гасхол Торезович, ваш трактат «Телепатология для посвященных» привел меня в шестое чувство. Роксана Федоровна, поздравляю вас с выходом книги «Дачная Астарта»: описание астральной поездки в Переделкино заставило меня галлюцинировать о Пастернаке.
Водолей сморщился, а Водолейка распухла от удовольствия. Тут же сунул супругам подарочные банки. Восторженные вопросы и восклицания были мне наградой за любезный жест. Скинув сапоги «Вассо Bucci», в одних носках «Hugo Boss» прошлепал в гостиную.
В нос ударила спертая одухотворенная атмосфера интеллектуального сборища. В толпе мелькали белобрысый ежик Пелевина, полуночные локоны Павловой, фантастическая борода Булычева. Чародей-Водолей накликал друзей!
Суетливый хозяин согнал гостей с диванов и кушеток, чтобы представить их мне. Я по очереди поздоровался с бомондовцами, каждый раз называя все свои имена, плюс цифры в конце фамилии. Особенно тепло приветствовал я Тамару Еленовну Гордееву, автора нашумевшей новеллы «Князь Мышима». Голову писательницы венчал высотный красный тюрбан, придававший ей интертекстуальное сходство с мадам де Сталь, а из тюрбана торчали разноцветные перья. Гремучий голос и мощная шея дополняли облик силовой фигуры новой русской словесности.
Маленькое отступление. В прошлом году Тамара Еленовна посетила Мадисонский университет, где выступила на моем семинаре по русскому роману. Тогда чуть не произошел трансатлантический конфликт! Заезжая писательница смутила студентов длинным мундштуком с вечногорящей папиросой, которой тыкала в них, когда те выходили к доске отвечать.
Какой-то негодник написал по сему поводу донос в духе политической корректности. Меня вызвал к себе в кабинет разгневанный декан.
— Кто позволил этой даме загрязнять чистый воздух кампуса! — верещал он. — Ваша гостья могла повредить здоровье студентов! Вы поставили родной вуз перед угрозой судебного иска!
Но я не испугался несправедливой нотации. Прервав поток причитаний, отчеканил университетскому самодуру:
— Я — тенюрованный профессор. Мне все дозволено. Более того, курить — это ее культура. Мы как просвещенные американцы должны уважать обычаи народов всех стран. Если хотите знать, в моих легких тоже клубится запретный дым!
