— Подожди Ваха… Что у тебя с мозгами? — перебил это умопомрачение Исмаил. — Давай спокойно обсудим. — Ты, что собираешься украсть целую русскую семью и везти её через всю Россию, от самой Москвы? Они же… майор этот в большой фирме работает, его же искать будут. Зачем так рисковать? Мы же всех здесь подведём. Мы же нашего хозяина можем подставить, весь его бизнес, все связи. Сам знаешь, сколько он народу и здесь и в Чечне кормит, сколько денег на джихад даёт, — пытался взывать к разуму Вахи Исмаил.
— Да муть всё это. Все эти чеченцы, которые здесь, в Москве устроились… они не столько пользы, сколько вреда… — Ваха словно очнулся от "сладостных" грёз и заговорил зло. — Фирмы, деньги… ерунда всё это. Разве так надо. Джихад он должен быть всеобщим, а не как у нас. Сидят тут в квартирах, в особняках, в безопасности, жрут, пьют… а таким как мы с тобой куски бросают, всякую чёрную работу делать заставляют, а потом ещё смотрят, как на нахлебников. Деньги, говоришь, дают? Да знаю я эти деньги… родичам только помогают. Сам знаешь, как там в Чечне живут… гибнут, мрут как мухи от голода, болезней. А эти больше болтают о помощи, а сами трясутся, как бы их с Москвы не турнули, прописки не лишили… всем начальникам здесь жопы готовы вылизать. Уж я то здесь не первый год, про всех всё знаю. Плевать им на джихад. Да и там, в горах не так воевать надо. Я потому и не пошёл сейчас в горы… Нет, я не боюсь русских, я их ненавижу и готов у каждого сердце вырвать… Но так воевать нельзя.
— А ты, что знаешь, как надо воевать? — уже с усмешкой спросил Исмаил, усаживаясь на дырявый бельевой бак, исполнявший роль стула.
— Конечно, умные люди говорят, да только их слушать никто не хочет. Среди чеченцев столько демократов оказывается… их первых бы всех надо к стенке… Знаешь, как алжирцы сумели французов победить, когда за свою независимость боролись? — Лицо Вахи вдруг стало каким‑то одухотворённым, не иначе он сам себя видел в образе некого верховного вождя, имама. — Они стали поголовно вырезать всех гражданских французов, что жили в Алжире. Ночью, тихо окружали целые города, перерезали связь и всю ночь… всем мужикам глотки, а бабам животы вспарывали, сначала драли, потом вспарывали, всем подряд и беременным… всем поголовно, — глаза Вахи сияли нечеловеческим светом.
— А что потом?… Потом ведь французы так же мстили всем под ряд.
— Вот именно. В этом всё дело… Зато примирения уже быть не могло, и уже весь народ на джихад встал, и Алжир победил, французы ушли. А теперь они уже в Париже, саму Францию заселяют. Вот это я понимаю джихад. А у нас… мягкими мы чересчур стали, забыли какими были наши предки, они жалости не знали…
Через два часа Ваха вновь уехал, наказав Исмаилу продолжать наблюдение и пообещав в следующий раз привезти механическую бритву. Исмаил догадался, что в Москве ему необходимо "скорректировать" свой план в соответствии с вновь возникшими у него вожделенными желаниями. К тому же для исполнения теперь требовался джип, или микроавтобус, так как целую семью из четырёх человек на "Жигулях" не увезёшь.
Исмаил смотрел в бинокль на чужую семейную идиллию. Хотя там наблюдалась не такая уж тишь да гладь. Сын иногда огрызался, но в конце‑концов делал то, что от него требовала мать, дочка бегала по грядкам рвала лук, укроп, редиску, несла всё это матери, а та, облачившись в фартук всё это резала, готовясь к ужину. В кухне что‑то готовилось, но Исмаила эти запахи уже не раздражали, напротив, от них он как бы меньше ощущал собственный голод. По‑прежнему он смотрел в основном на женщину, сейчас он видел её хоть и в фартуке, но опять же с голой спиной и ногами. Он понимал, что Ваха когда смотрел в бинокль также "пожирал" её глазами. Вот только унижать её, овладеть силой, вспороть её пышный, нежный живот… таких желаний у Исмаила не возникало. Озвученный Вахой план оглушил его, поверг в ужас, смятение. Нет, он в этом участвовать не будет… Нет, он должен этому помешать… Это не должно случиться, нет…
Сурин приехал как обычно утром в субботу. Подошёл, когда вся семья завтракала. Поев, дети убежали гулять, а супруги уединились в спальне… вознаградили себя за недельную разлуку…
— А у тебя загар уже хорошо заметен, прямо по контуру купальника. Пора уже и без него загорать. Хочешь я тебе для этого закуток со всех сторон огорожу?
В это время Сурин делал естественные движения, а жена расслабившаяся от истомы, лишь негромко постанывала. Но, услышав, что говорит муж, она через силу возмущённо зашептала:
— Замолчи… не смей болтать… я не могу сейчас ни о чём думать… оох…
— Чего ты там шепчешь? Говори громче, — улыбаясь "издевался" сверху Сурин, одновременно воздействуя на эрогенные зоны…
Потом Лена, накинув халат на голое тело, бежала в летний душ, возвращалась и без сил минут пятнадцать лежала, время от времени начиная притворно хныкать:
— Садист, разве можно в это время о чём‑то говаривать, — при этом улыбалась и нежно ластилась к мужу.
Но тот пребывал уже в стадии "полного насыщения" и почти не "отзывался". Лена отреагировала моментально:
— Всё, отпал, бабы больше не нужно, — она говорила вроде бы с укором, но в то же время и с удовлетворением, от внутреннего бабьего осознания, что мужу её вполне хватает, что она ему по прежнему желанна…
Сурин оделся, собираясь как всегда заняться чем‑нибудь по хозяйству, но тут Лена сыто потянувшись, вдруг как будто что‑то вспомнила неприятное. На её безмятежное до того лицо сразу легла печать озабоченности, тревоги:
— Лёш… тут пока тебя не было… Нам надо с тобой срочно поговорить… господи, прямо из головы вон.
— О чём… что случилось? — Сурин сразу заметил тревогу на лице жены.
— О твоём сыне, — в голосе Лены слышались нотки лёгкого раздражения. Она подсела к туалетному столику и стала приводить в порядок растрёпанные волосы.
— Об Антоне… что с ним случилось? — Сурин спросил, не сомневаясь, что жена, наконец, поведает о том, что так его беспокоило, что Антон в его отсутствие ведёт себя с ней не как сын…
— Представляешь, два дня назад он подрался с местными мальчишками.
— Подрался… где… с какими мальчишками!? — не мог сразу осознать услышанное Сурин, ибо «настроился» совсем на иную "частоту".
— Прямо перед домам, вон там… Знаешь, как я перепугалась? Кричала так, наверное, на другом конце посёлка было слышно.
— Да с кем дрался‑то, ты хоть узнала? — наконец "включился" Сурин.
— Чего там узнавать? Двое нашего соседа, того хромого сыновья и с ними ещё один.
— Он, что сразу с тремя дрался? — теперь уже Сурин не только удивился, но и озаботился.
— Ну да… Представляешь?
— Надо ж… и из за чего это… Но по нему не видно, ни синяков, ни шишек. Неужто, ему совсем не досталось?
— Наверное, не успели, у него только губы немножко разбиты были. Я же сразу выскочила. Я чего боюсь‑то. Они ж местные, соберут тут шпану и отлупят парня, не дай Бог искалечат, — Лена говорила с отчаянием, мгновенно превратившись из только что блаженствующей, утолившей "голод" женщины в сильно переживающую за ребёнка мать.
— А он‑то что… из‑за чего, собственно, эта драка случилась?
— То‑то и оно, что он мне ничего не говорит. Я уж, и так, и эдак, и добром, и криком. А он насупится как сыч и молчит, — бессильно всплеснула руками Лена.
— Как это молчит? Кто хоть начал‑то… из‑за чего? Он ведь никак не мог первым на троих напасть. Наверное, они начали, — недоумевал Сурин.
— Я тоже так думала. Спрашиваю, они на тебя напали, нет говорит. Ты на них — молчит. Второй день его пытаю, ничего не добилась. Ты поговори с ним, а то я уж не знаю, что думать.
— Да, конечно, как придёт обязательно. Это так оставлять нельзя. Он, что совсем с ума сошёл, с местными связываться. Я с ним обязательно…
После обеда Иринка как всегда унеслась в район качелей, Лена оставалась дома и через застеклённую веранду наблюдала как в саду, за столом, где они обедали в погожие дни, между сыном и мужем происходит «мужской» разговор.
— Что тут стряслось, ты что с местными ребятами подрался? — вопрошал Сурин, строго глядя на опустившего голову сына. — Ты, что рехнулся с местными драться, да ещё с соседями. — Сын по прежнему молчал, но как‑то без вины в позе, держался спокойно. — Ну, что ты молчишь, Антон? Объясни, из‑за чего весь этот сыр‑бор случился. Они что на тебя напали?
— Нет.
— Что, нет?
— Не они… Это я первый начал, — по‑прежнему без тени вины на лице, ответил Антон.
— Ты… ты первый… ты, что псих!? — Сурин удивлённо‑раздражённо смотрел, в то время как сын оставил последние слова без комментариев. — Ну ладно, ты матери ничего не сказал, мне‑то можешь… из‑за чего? Не мог же ты без причины?… — Сурин выждал паузу, но сын по‑прежнему не отвечал. — Пойми, это ведь не шутки, дело может плохо кончится, мать вон боится, переживает. Нас тут и так не больно любят. Мы же не местные, и хоть сами в Москве всего пять лет живём, но им‑то плевать на это, они нас москвичами считают, а москвичей везде не любят. К тому же здесь все бедные, а у нас есть кое что. Ты понимаешь, к чему я?… Тебя же могут здесь так отлупить, что мало не покажется, и эти твои волейбольные приятели за тебя не вступятся, с местными никто связываться не станет. Потом, нас тут ещё и грабануть могут, специально, когда уедем. Разве так можно… ты, что же совсем дурачок!?
