Но она только сказала:
— Соседи услышат — что подумают? — и пошла накрывать на стол.
Ребятишки хлопотали вместе с ней: один нес кувшин с водой, другая — блюдо со свежим инжиром для шорбы[3]. Меня оставили в покое. Я не сердился на нее. Ее вместе с детьми окружал ореол сияния. Любопытное наблюдение: она как будто не переменилась — и все-таки была уже не той, что прежде. Она ходила взад-вперед, поглощенная своими делами, и меня осенила горькая мысль: «Я ничего о ней не знаю».
Мне захотелось расспросить ее. К счастью, я вовремя одумался, испугавшись того, что собирался совершить. Если бы я лег на влажный песок, я услышал бы песню грядущей бури, ощутил бы черный базальт, и корни, и ветер, и дождь, расшатывающие устои земли. И так уже лицо мое покрыто пеной и водорослями. Невозможно, невозможно, невозможно, Я не мог задать ей вопросы, которые уже готовы были сорваться с моих губ. Песнь моря так и останется в плену у камня.
* * *
Новые сооружения вонзаются в наши стены днем, но по ночам особенно явственно слышно, как они растут, набирая силу. Мы уже опасаемся, как бы их свет не проник в нашу единственную комнату: пока эти безумные высотные этажи нагромождаются в хаотическом беспорядке, на лестничные площадки неустанно льется ослепительный, неиссякающий свет. И долго они будут так шириться? Сегодня вечером радио у соседей непрерывно урчит, добавляя ко всем этим шумам свою музыку. Сначала я думал, что со временем тех, кто будет слушать радио, сочтут предателями, но этого не произошло.
Склонившись над собственной тенью, жена шьет, прислушиваясь, наверное, к мощной пульсации стройки, вонзающей свои щупальца в камень. И все-таки даже злобным насмешкам ириасов не под силу отнять у нас надежду.
Тени чужды расчеты и ложные притязания, она так устроена, что проникает в самую суть вещей. Не подавая вида, жена пользуется этим с завидным старанием. Дети спят, город объят безмятежным спокойствием. Как глухо и сиротливо!
Повсюду люди, должно быть, тоже прислушиваются.
Коварным новым сооружениям удалось проникнуть в самый центр нашего города, хотя они вроде бы остаются снаружи. Интересно, что думает об этом Нафиса? Несколько раз я собирался было поговорить с ней, но так и не решился. Почему-то мне кажется, что она довольна: ужасная мысль, если принять во внимание обстоятельства, в которых мы очутились. Быть может, она рада этим чужеземцам, явившимся в нужный момент, дабы вывести мужчин из привычного равновесия? Не исключено, А если мне бежать, все бросить? Помнит ли она еще о моей нерешительности в самом начале? И что думает теперь? Я слышу, как разбиваются волны, слышу их яростную пляску, тревожащую ночной сумрак. Рядом, совсем близко, и там — вдалеке. Теперь уже нет смысла уезжать. Куда? Да и зачем? Понять не могу, почему в то утро Аль-Хаджи посоветовал мне это. Новые сооружения и так уже перевернули все в городе, какой же смысл выбираться наружу: ведь и там все то же самое. Под их натиском, случается, проваливаются целые улицы, и тогда все бегут, пытаясь спасти свое имущество, лавки закрываются. То тут, то там на стенах появляются следы страшных когтей. Что же касается времени… Оно превращается в лужи, стоит лужами на асфальте и чернеет. Вот до чего мы дожили. К счастью, в нашем квартале, расположенном в верхней части города, довольно спокойно; эти уродливые наросты, которые почему-то все еще никто не принимает всерьез, сосредоточены в центре. Хотя кое-кто уже покидает центр!
Нам есть над чем подумать этими долгими ночами — голова идет кругом! Некоторые пытаются укрыться в толще стен, особенно когда попадают в опасную зону. Я тоже стараюсь держаться к ним поближе. Есть кое-что и пострашнее: поговаривают о необходимости открыть в будущем фронт… Такое обилие серьезных проблем ни к чему хорошему не ведет — опускаются руки, делать ничего не хочется. Праздная, пустая жизнь. А ведь никто ее не хотел, никто к ней не стремился. К тому же столько людей исчезло! Но когда впоследствии в книгах записи гражданского состояния будут вычеркнуты целые страницы, на нас это уже не произведет должного впечатления. Пустая жизнь.
В определенный момент город углубился в слой осадочных пород, и многие воспользовались этим, чтобы укрыться там. Отсюда и шорох, который часто слышится по ночам. Теперь каждый день кто-нибудь бежит, пополняя их ряды. Новый город закладывается у нас под ногами, о его существования свидетельствует активная деятельность, пока еще, правда, мало кому понятная. А несколькими этажами выше, в кафе, где народа всегда полным-полно, передают из уст в уста самые ужасные новости, Со всех сторон доносится как бы шум нарастающего паводка. Я почти не сомневаюсь, что город в конце концов не выдержит всех этих напастей — ведь каждый тянет в свою сторону.
Нельзя не вспомнить и о странниках, которые все чаще встречаются на улицах, Они проникают всюду — в лавки, в жилища — и, не говоря худого слова, захватывают приглянувшиеся им места, ничуть не заботясь о тех, кому они принадлежат. И мы позволяем им это, остерегаясь слово молвить. Впрочем, мы не понимаем их языка, так же как они не понимают нашего. Это они принесли нам мрачные вести. Каким образом население могло проведать об этом, если всякое общение между ними и нами исключено? Признаюсь, это для меня загадка. Обычно происходит это так: кто-нибудь из нас заходит узнать, не надо ли им чего; слушая их монотонное бормотанье, перемежающееся долгими паузами, некоторые из нас впадают вдруг в задумчивость, глядя в одну точку невидящим взглядом. А через некоторое время мы узнаем, что один из тех, кто был в тот день с нами, исчез. Совпадение? Возможно, но говорить об этом не принято.
Море успокоилось, но держится настороже. Потемневшее, хотя и теплое, умиротворенное, оно заслоняет, охраняет нас. Когда оно тут, рядом, я как бы вновь обретаю первозданную чистоту. По ночам его волны без устали сотрясают дома, проникая через Восточные ворота, затем, пересекая весь-город, уходят через Западные ворота. Этими нескончаемыми ночами я научился лучше понимать море, и то хорошо.
Нафиса об этом знает, ее необъяснимая веселость, которой она и не скрывает, почему-то внушает мне тревогу. Выражение ее глаз, ее лица, то, каким тоном она разговаривает со мной, каждое ее движение говорят о сдержанной радости. Почему это должно внушать мне опасения? Мне хочется, чтобы она все время была рядом со мной, чтобы кольцо нерасторжимых уз сомкнулось вокруг меня там, средь прохлады холмов. Да и она сама, вопреки моим ожиданиям, проявляет странную снисходительность. Так откуда же этот страх, эти сомнения? Я не могу найти им оправдания, Вслушиваясь со страстным вниманием в ее слова, я не различаю их смысла, стараясь уловить только интонации, отыскивая знаки, которые могли бы хоть что-то прояснить для меня.
Она поднимает глаза, давая понять, что скоро собирается ложиться. Горло мое сжимается от волнения, мне с ужасающей ясностью открывается вдруг шаткость того, что нас связывает. Наши жесты, наши взгляды, движение мысли — все это так хрупко, зыбко, особенно во мраке этой душной, подстерегающей нас ночи, довольно любого пустяка, чтобы она поглотила нас. А снаружи море затаило дыхание, город распластался на нем, спит звериным сном.
Прежде чем лечь в постель, Нафиса снует туда-сюда. И этот легкий шорох напоминает мне о другом, всякий раз, как ее нет со мной, возникает то, другое. Другое ли? Может, это единое целое, взаимно заменяемо и дополняемое? Разобраться в этом очень трудно, вернее, просто невозможно. И все-таки я продолжаю гоняться за призраком, чье существование нельзя не признать, но еще более влечет меня мерцающая суть Нафисы, единственная и неповторимая. Реальная жизнь ускользает от меня, но бывают мгновения, когда я ощущаю чье-то присутствие, касание, слышу чей-то шепот, от меня требуется то безропотное повиновение, то неусыпная бдительность. Существует еще и другое, недоступное моему пониманию, и, глядя на нее, я, в сущности, не знаю, кто передо мной…
Ночь, не дарующая успокоения, ночь белая и черная, надежда, без конца возрождающаяся и исчезающая, изнуряющая… Заря никогда не встает над нами, и спастись мы можем, только потерпев полное поражение.
Я украдкой поглядываю на Нафису. Она ничего не говорит мне, и я ей ничего не говорю. Мне чудится, будто я вижу ее как бы на расстоянии, хотя на самом деле мог бы коснуться ее — стоит только руку протянуть. Я испытываю невыразимую муку. Но тут, как это иногда бывает с ней, она подходит ко мне — ибо она-то может приближаться ко мне, когда ей вздумается, а мне запрещено подходить к ней, — подходит и гладит меня по голове.
— Почему ты такой нелюдимый, ты нас не любишь?
Ничего не ответив, я закрываю глаза.
— Разве ты не любишь свою мать?
Она говорит со мной дружеским, ласковым тоном. Я открываю глаза и вижу, что она улыбается. В эту минуту я невыразимо счастлив, тревога отступает, чистая радость переполняет меня. Однако очарование, излучаемое ее лицом, проливает свет лишь на краткий миг, и я снова погружаюсь в ночь.
