Ни она, ни отец не сказали ни слова. Вскоре я, пожелав им спокойной ночи, отправился к себе в комнату. Их реакция нисколько не удивила меня, первым их движением в таких случаях было замкнуться, оградив себя высокомерным безразличием. Но на этот раз мне показалось, что я поколебал их спокойствие. Я вложил в свой рассказ гораздо больше воодушевления, чем обычно, так что кровь не раз бросалась мне в лицо, и в конце концов обратил против них самих их собственные слова, жесты, их мысли. Потом вдруг я почувствовал страшное раздражение. Родители мои не любили открытых сражений. Мне стало ясно, что говорить о нем больше не следует, что надо постараться исправить то прискорбное впечатление, которое произвели мои слова. Не подав и вида, я на другой же день приложил к этому все старания.
Мне это удалось. Я открыл в себе чудесный, незаменимый дар, который заключался в умении мгновенно преображаться, принимая другое обличье для отвода глаз. Сразу же после случившегося я, испытывая злорадное удовольствие, притворился веселым, милым, всем своим видом показывая, что я и думать забыл о своем друге. Но вот как быть с химерами, с вещами, такими требовательными и неумолимыми, не спускающими с меня глаз? Предоставят ли и они мне такую же свободу действий, позволив с легкостью провести их? Нет, избранный мною метод самозащиты заставил их, напротив, окружить меня еще более прочным, неприступным барьером, я бросил тень на себя, хотя вовсе не был уверен, что мне удастся отвести всякое подозрение о двурушничестве, которое станет теперь неотступно преследовать меня. К тому же я и не заметил, что родители использовали против меня оружие еще более тонкое, чем позаимствованное мной у них.
Было ли то сдержанностью или суровостью? Не знаю. Несомненно одно: в их отношении ко мне и к моей сестре не было милосердия. Отец, насколько я понимаю, хотел подавить меня силой своей рассудительности и своих мускулов, подчиняясь вполне естественному эгоистическому чувству и несгибаемости своего характера. Конечно, то была ловушка: поступая так, он имел в виду совсем иное. И все-таки ловушка была расставлена, мне во что бы то ни стало надо было избежать ее, но, избегая ее, я должен был постараться не попасть в другую. С моей стороны требовалась крайняя осторожность! Поэтому, очутившись с ним наедине, я всегда испытывал волнение. Я был беззащитен перед охватывавшей меня паникой и не мог сообразить, как следует вести себя: любая оплошность, так же как и самый строгий контроль, в любой момент могли смешать все мои расчеты. А если я, расслабившись на минуту, пытался улыбнуться ему, все было кончено, меня преспокойно можно было заменить пуделем, гвоздем или еще чем-нибудь в таком же роде, столь же абсурдным…
Возможно, все так бы и шло, несмотря на беспрерывную, тайную враждебность окружавших меня вещей, под неусыпным оком которых существование наше неосознанно приняло бы такую безликую форму, которая в конечном счете могла бы обойтись и без нашего вмешательства, и мы выжили бы, если бы… Если бы события, над которыми мы были не властны, не опрокинули устоявшийся порядок: возникла новая, непредвиденная ситуация. Но даже в канун этих событий мы продолжали жить все в том же замкнутом кругу, для нас не было выхода — никакого. Давнишняя безмолвная катастрофа оторвала нас от мира и от самих себя, и теперь только новая катастрофа могла водворить нас на место. А до тех пор жизнь наша будет протекать согласно раз и навсегда заведенному порядку, судьба наша никому не интересна, она лишена всякого смысла, в душе каждого из нас — холод и пустота. Да, до тех пор время будет идти своим чередом, и, что бы там ни случилось, все равно ничего не произойдет. Был дом, угодья, бремя забот, но все это — одна видимость. Прозябая в этой псевдореальности, мы постоянно наталкивались на сопротивление вещей, неодушевленных предметов, гораздо более живых, чем мы, причем сами не оказывали им ни малейшего сопротивления.
* * *
Число новых сооружений растет, работы продолжаются даже по ночам и — можно ли сказать об этом вслух? — наносят ущерб городу. А уж что творится днем — и говорить нечего! Все вокруг трещит, гремит, грохочет, тянется ввысь, потом вдруг рушится и вновь растет. Ни минуты покоя. Сколько помнят наши мужчины и женщины, такого устрашающего громыханья никто никогда не слыхивал, да и такого чудовищного зрелища тоже никто никогда не видывал. Время от времени оттуда доносится грохот взрывов, потрясающих основы города. История не знает примеров, даже отдаленно напоминающих то, что творится здесь, у нас на глазах. Бомбардировка, пальба, шипение, свист, вспышки — вот что такое новый город, и если все это почему-то вдруг прекращается, то наверняка ненадолго: нам только кажется, что вернулась тишина, а на самом деле слышится какая-то неясная, глухая возня — мычание, вздохи, позвякиванье. Тишина, покой навсегда ушли из нашей жизни.
Оказавшись в плену у собственных стен, мы и представить себе не можем, чем все это кончится. Те из наших, кто укрылся в подземных туннелях, пробитых в самом основании города, устраивают теперь по ночам внезапные вылазки, наносят удар стройке и сразу исчезают. Но те, другие, торопятся тут же все привести в порядок, стараются скрыть свои потери, если таковые имеются, и наутро жизнь идет как ни в чем не бывало, без всяких видимых изменений. Однако информация в конце концов просачивается и доходит до нас: есть люди, которые сидят на нужных местах, они рассказывают то, что им удается узнать, потом новость распространяется дальше. Правда, рассказам этим недостает некоторой доли конкретности, но это нам ничуть не мешает, напротив, их выслушивают с большой охотой: еще бы, какие широкие возможности у нас открываются! Расследование, сопоставление полученных сведений, их изучение, обмен мнениями — тут есть наконец чем заняться!
А те, другие, используют каждую такую вылазку в своих целях: казнят пленников, которых только что взяли или взяли давно — неважно. «Нет, это в основном заложники», — говорят в городе. Их вешают над строительными лесами, на самом верху самых высоких сооружений, поэтому с первыми проблесками зари мы обращаем теперь свой взор туда, дабы знать, что нас сегодня ждет. Трудно представить себе то возбужденное состояние, в котором мы пребываем каждое утро: ярость, проклятия, вызов — все это нам уже не по силам. Редко случается, чтобы к концу дня мы не чувствовали себя совершенно вымотанными, наверняка они добьются своего: мы просто перестанем существовать. И вот мы бродим, кружа меж стен, которые плетут вокруг нас замысловатые петли, и цепенеем от ужаса, теперь уже никто не в силах стряхнуть его с себя.
Пожалуй, самый большой урожай новостей удается собирать в конечном счете молочникам. Их корпорации дарована особая милость, им предоставлена свобода передвижения — ну или, скажем, последним из них, а иными словами, тем, кто не успел уйти к мятежникам либо пока еще не казнен.
— Там, — говорят они, — следует идти по открытому месту (и показывают нам пальцем, где именно). — Иначе они притягивают все, что двигается поблизости. Они используют что-то вроде магнитного тока.
— Я видел, как они сжигают людей.
— Каждый день.
— Каждый день!
— Это в наказание. А однажды ночью…
Мы слушаем, они просят у нас закурить — немного табака или сигарету, потом продолжают свой рассказ. Но все истории, как правило, заканчиваются раскачиванием трупов на самом верху самых высоких сооружений.
— Нехорошо, — вздыхает под конец рассказчик или кто-то из нас, — нехорошо подкрашивать их так, как они это делают.
— Это самое скверное.
Теперь, когда я выхожу из дому, я выбираю самые отдаленные пути и иду быстро, причем в одиночестве, стараясь не задерживаться на улице и не стоять на одном месте. Иногда я захожу в какую-нибудь лавчонку навестить друга, но всегда ненадолго — пять, десять минут, не больше, даже это — присесть на минутку в лавке — и то не очень осмотрительно, — затем я снова пускаюсь в путь по городу. Но порою из-за всего, что творится вокруг, у меня вдруг появляется сильное искушение углубиться в какой-нибудь затерянный переход, куда никто не заглядывает и откуда нет выхода. Сложившиеся обстоятельства послужили бы мне оправданием: столько мужчин исчезает. А кружить без конца по улицам — какой в этом смысл? Глупость, да и только. Всюду шушуканье об одном и том же. Началось нечто такое, что превосходит наши силы и понимание.
Вот Исмаил решил этот вопрос раз и навсегда: он больше никуда не выходит. Я часто составляю ему компанию, чтобы не слоняться без толку по улицам. Но мне редко случается побыть с ним наедине, что уж тут говорить! К нему постоянно кто-нибудь заходит, возможно, из тех же соображений, что и я, так что там не соскучишься. Семейство его уж и не знает, что делать: подумайте, принимать столько гостей!
