– Представь себе, Инесса, – продолжал настаивать Габриэль Атлан-Феррара. – Представь, что если бы ты бросилась в море с четырехсотметрового обрыва, ты бы погибла, не достигнув в падении волн…
– Ты был тем, чем он не мог быть? Или он был всем тем, чем ты не смог стать? – резко произнесла Инесса, чувствуя подступающую ярость и давая волю своему инстинкту.
Взволнованный и раздосадованный Габриэль стиснул кулаки от накатившего гнева. Инесса с силой разжала его пальцы и положила на открытую ладонь какой-то предмет. Это была хрустальная печать, излучающая свой собственный свет, сквозь который проступали загадочные письмена…
– Я ее нашла в кладовке, – сказала Инесса. – Мне показалось, что она не твоя. Поэтому я беру на себя смелость тебе ее подарить. Подарок непорядочной гостьи. Я была в кладовке. Я видела фотографии.
– Инесса, фотографии часто лгут. Что с ними делает время? Ты думаешь, что фотографии не живут своей жизнью и не умирают?
– Ты это уже говорил. Со временем наши портреты начинают лгать. Это уже не мы.
– Какой ты сама себе кажешься?
– Я кажусь себе девственницей, – она принужденно улыбнулась. – Я любимица семьи. Мексиканка. Мещаночка. Такая неопытная. Учусь. У меня обнаружился голос. Поэтому я совершенно не понимаю, почему в самый неподходящий момент ко мне возвращаются воспоминания. Наверное, у меня слишком короткая память. Мой дядя-дипломат всегда говорил, что память о большинстве событий длится не больше семи секунд и требует не больше семи слов.
– Разве твои родители тебя ничему не научили? Вернее, так: чему тебя научили родители?
– Они умерли, когда мне было семь лет.
– Для меня прошлое совсем не здесь, – сказал Габриэль, напряженно вглядываясь в противоположный берег пролива.
– А мне нечего забывать, – она как-то неестественно повела плечами, это был странный, будто не ее жест, – но я чувствую настоятельную необходимость оставить прошлое позади.
– А я, напротив, иногда хочу оставить позади будущее.
Песок заглушал звук их шагов.
Он уехал внезапно, не попрощавшись, покинув ее одну в военное время, на пустынном берегу.
Габриэль мчался на своем MG, возвращаясь той же дорогой – через лес Ярбери и Дерноверскую пустошь. Он остановился только на высоком земляном холме неподалеку от реки Фрум. Отсюда уже не было видно море. Местность походила на нейтральную полосу, на границу без пограничных столбов, на убежище без крыши, заброшенные руины, без обелисков и колонн из песчаника. Небо над Англией столь стремительно, что человек может остановиться и вообразить, что он сам быстро движется вместе с небом.
Только там Габриэль смог признаться себе, что никогда не умел постичь женщину и разобраться, что же перед ним – похотливая доступность или абсолютная чистота и искренность. Ему хотелось, чтобы она его простила. Наверное, Инесса понимает, что он просто ошибался, что бы он там ни сделал… Габриэль не отрицал, что испытывает желание, поэтому и чувствовал потребность покинуть ее. Он надеялся, что она не думает о нем как о трусе или предателе. И что воспоминания о нем, Габриэле Атлан-Феррара, не сольются с образом другого, товарища, брата, того, кто сейчас где-то в другом месте… Он молил, чтобы юной мексиканке, которая столь явно себя недооценивала, всегда хватало ума и чувства проводить границу между ним и другим. Он жил сегодня, в реальном мире, был связан обязательствами, путешествовал, отдавал распоряжения, в то время как другой был свободен, имел возможность выбора, мог целиком посвятить себя ей… Любить ее, даже так, любить ее… Он был где-то в другом месте. Габриэль же был здесь.
Однако не исключено, что она сама видела в Габриэле то же самое, что и он видел в ней: путь к неизвестному. Его вдруг озарило понимание того, почему он и Инесса никогда не должны заниматься любовью. Она отказала ему, увидев в его взгляде отражение другой. Но в то же время и он знал, что Инесса смотрит на другого, не на него. И все же, разве не могут он и она, рабы времени, оставаться самими собой и при этом быть совершенно другими в глазах каждого из них?
– Я не стану занимать место своего брата, – сказал он себе, трогаясь с места и направляясь в сторону охваченного огнем города.
Габриэль почувствовал горечь во рту. Он прошептал:
– Все говорит о прощании. Дорога, море, воспоминания, погребальные скамейки, хрустальные печати.
Он улыбнулся:
– Декорации для Инессы.
Инесса ничего не стала предпринимать, чтобы добраться до Лондона. К репетициям «Осуждения Фауста» она уже не вернется. Что-то удерживало ее здесь, словно она была обречена жить в домике у моря. Она вышла пройтись по берегу и вдруг почувствовала страх. Пернатые в воздухе затеяли драку, они бились с какой-то первобытной яростью. Дикие птицы не могли что-то поделить, она не видела, что именно, но явно, что было нечто, ради чего стоило бороться не на жизнь, а на смерть.
Зрелище испугало ее. Ветер внес сумбур в мысли. Она чувствовала, что ее голова раскалывается, как надтреснутое стекло.
Море внушало ей страх. Воспоминания внушали ей страх.
Ей внушал страх остров между берегами Англии и Франции, который все менее четко вырисовывался под бездонным небом.
Ей внушала страх мысль о возвращении по пустынному одинокому шоссе; шум леса казался ей невыносимым, хуже, чем гробовая тишина.
Как странно идти по морскому берегу рядом с мужчиной; их влечет друг к другу, но они испытывают страх… Габриэль уехал, но осталась ностальгия, которую он заронил в душу Инессы. Франция, прекрасный белокурый юноша; сливаясь воедино, Франция и юноша навевали такую тоску, о которой лишь Габриэль мог поведать открыто. Она нет. И втайне сердилась на него. Атлан-Феррара заронил в ее душу тягу к недосягаемому. Мужчина, которого Инесса отныне и всегда будет желать, но никогда не увидит. Атлан-Феррара же знал его. Он унаследовал сходство с прекрасным белокурым юношей. Потерянная земля. Запретная земля.
Ее охватило невыносимое предчувствие разлуки. Между ней и Габриэлем встал непреодолимый запрет, табу, которое никто не захотел нарушить. Инесса возвращалась одна в домик на пляже, шептала какие-то слова и ощущала, как этот запрет вторгается в ее душу и завладевает ее инстинктом. Она чувствовала себя пойманной, как в ловушке, между двух временных границ, которые никто не захотел нарушить.
Она вошла в дом и услышала скрип лестниц, будто кто-то беспокойно и безостановочно ходил вверх-вниз, не осмеливаясь показаться.
И тогда, вернувшись в домик у моря, она легла на две погребальные скамеечки; прямая и застывшая, как мертвец, голова на одной скамеечке, а ноги на другой, а на груди – фотография двух друзей, товарищей, братьев, подписанная: Габриэлю, с нежностью и любовью. Только прекрасный белокурый юноша исчез. На фотографии его уже не было. Габриэль, с обнаженным торсом и распахнутыми объятиями, стоял один, он никого не обнимал. На прозрачных веках Инессы лежали две хрустальные печати.
В конце концов после всего было совсем не трудно лежать прямо, как застывший мертвец, на двух скамеечках, заживо погребенной в бездне сна.
Ты остановишься у самой кромки моря. Ты не будешь знать, как туда попала. Ты руками ощупаешь свое тело и поймешь, что оно липкое, вымазано с головы до пят чем-то клейким, лицо тоже перепачкано. Руки не помогут тебе снять слой грязи, ибо они тоже покрыты липкой дрянью. Твоя голова – гнездо, набитое землей; земля сыплется из глаз и ослепляет тебя.
Проснувшись, ты обнаружишь, что сидишь, укрывшись в ветвях дерева, подтянув колени к лицу и затыкая руками уши, чтобы не слышать визг обезьяны-капуцина, которая убьет ударами палки змею, которой никогда уже не удастся добраться до кроны, где ты будешь прятаться. Капуцин сделает то, что тебе хотелось бы сделать самой, – убить змею. Отныне змея уже не будет мешать тебе спуститься с дерева. Но ярость, с которой обезьяна будет с ней расправляться, испугает тебя едва ли не больше, чем опасность встретиться с самой змеей.
Ты не узнаешь, сколько времени провела там, одна, под сводами леса. Будут моменты, которые ты не сможешь понять. Ты подносишь руку ко лбу всякий раз, когда хочешь осознать угрозу от встречи со змеей и яростную силу, с которой капуцин убьет ее, но не убьет твой страх. От тебя потребует больших усилий мысль, что сперва тебе будет угрожать змея, и это случится раньше, раньше; а капуцин убьет ее палкой, но это произойдет потом, потом.
А сейчас и обезьяна уйдет с безразличным видом, не проявляя к тебе ни малейшего интереса, волоча за собой палку, причмокивая губами и показывая язык цвета лосося. Лососи поплывут вверх по реке, против течения: тебя осенит это воспоминание, ты будешь довольна, потому что иногда тебе удается что-то вспомнить; но в следующую секунду ты поверишь, что все это тебе только привиделось, показалось, примерещилось – лососи поплывут против течения, чтобы дать начало новой жизни и оправдать свою, метать икру, ждать потомство… Но капуцин убьет змею, это наверняка произойдет, как и то, что обезьяна станет причмокивать, закончив свое дело, а змея сможет лишь что-то просвистеть своим раздвоенным языком; и так же наверняка какой-то зверь со стоящей дыбом щетиной подбежит к неподвижно лежащей змее и начнет сдирать с нее кожу цвета леса и пожирать ее плоть цвета луны. Настанет время спуститься с дерева. Опасности уже не будет. Лес всегда тебя защитит. Ты всегда сможешь вернуться сюда и укрыться в гуще листвы, где никогда не светит солнце…
