— Тебя это раздражает?
— Очень.
— Гм, — сказала Леонора. Такой отпор ничуть ее не обескуражил. Она спокойно закурила сигарету. — Конная облава — не единственный способ лисьей охоты. Есть и другие. Послушай, Алисон! — Она подчеркнуто артикулировала звуки и говорила так, словно обращалась к ребенку. — Знаешь, как охотятся на опоссумов?
Алисон кивнула и расправила покрывало. — Загоняют на дерево.
— Без лошадей, — сказала Леонора. — Точно так же можно и на лис. У моего дяди есть домик в горах, мы с братьями не раз туда приезжали. Мы частенько отправлялись на охоту вшестером, с собаками. Морозными вечерами, на закате солнца. За нами бежал негритенок с флягой отличной пшеничной водки за спиной. Иногда мы гнали лису всю ночь напролет. Черт возьми, это невозможно описать… — Леоноре не хватало слов, чтобы выразить свое чувство.
— В последний раз хлебнув из фляги около шести часов утра, садились завтракать. Боже мой! Про моего дядю сплетничали, что он — странный человек, но еда у него всегда была превосходная. После охоты нас ждал стол, который ломился от икры, ветчины, цыплят, бутербродов размером с ладонь…
Когда Леонора наконец ушла, Алисон, не зная, что ей делать, смеяться или плакать, сначала разрыдалась, а потом принялась хохотать. В комнату вошел Анаклето и осторожно расправил глубокую впадину в изножье кровати, где сидела Леонора.
— Анаклето, я собираюсь развестись с майором, — вдруг сказала Алисон, перестав смеяться. — Сегодня вечером скажу ему об этом.
По лицу Анаклето невозможно было понять, удивила его новость или нет. Он немного помолчал, потом спросил: — Куда мы уедем, мадам Алисон?
В ее уме промелькнули планы, которые она составляла в бессонные ночи — преподавать латынь в колледже, ловить креветок, устроить Анаклето на какую‑нибудь работу, а самой заняться шитьем… Но она только сказала: — Я еще не решила.
— Интересно знать, — задумчиво произнес Анаклето, — как к этому отнесутся Пендертоны.
— Ничего интересного, это не наше дело.
Личико Анаклето потемнело и стало задумчивым. Он стоял, опустив руки на спинку кровати. Алисон поняла, что он хочет еще что‑то спросить, и выжидательно смотрела на него. Наконец Анаклето сказал с надеждой в голосе: — Как вы полагаете, мы будем жить в гостинице?
Днем капитан Пендертон пришел на конюшню взять лошадей для обычной прогулки. Рядовой Уильямс был еще здесь, хотя освобождался сегодня в четыре часа. Капитан заговорил, не глядя на молодого солдата, и голос его прозвучал пронзительно и высокомерно.
— Седлай Феникса.
Рядовой Уильямс, не шевельнувшись, глянул в побелевшее, напряженное лицо капитана. — Простите, не понял?
— Феникса, — повторил капитан. — Жеребца госпожи Пендертон.
Распоряжение было необычным. До сих пор капитан Пендертон всего лишь трижды ездил на Фениксе, и каждый раз рядом с ним была жена. Собственной лошади у капитана не было, обычно он ездил на казенных. Ожидая во дворе, капитан нервно подергивал перчатку. Когда Феникса вывели, он высказал свое недовольство: ему не понравилось плоское английское седло госпожи Пендертон, капитан пожелал армейское, маклеланское. После замены седла капитан глянул в круглый лиловый глаз жеребца и увидел в нем отчетливое отражение своего испуганного лица. Пока капитан устраивался в седле, рядовой Уильямс удерживал лошадь. Капитан сидел напряженно, стиснув зубы и отчаянно сжимая лошадь коленями. Солдат стоял спокойно, держа поводья в руке.
Выждав мгновенье, капитан крикнул:
— Рядовой, ты разве не видишь, что я готов? Пускай!
Рядовой Уильямс отступил в сторону. Капитан туго натянул повод и напряг ягодицы. Никакого эффекта. Жеребец не бросился вперед, не натянул удила, как это бывало каждое утро с госпожой Пендертон, а спокойно ожидал команду. Когда капитан понял это, он почувствовал вдруг какую‑то злую радость. — Понятно, — подумал он. — Она сломала его волю, по своему обыкновению. — Капитан вонзил каблуки и ударил жеребца короткой плетью. Тот галопом поскакал по ездовой дорожке.
День был солнечный. В воздухе плыл горький запах сосновой хвои и прелой листвы. Просторное голубое небо было безоблачно. Жеребец, на котором сегодня еще не ездили, казалось, немного взбесился от радости бега и необузданной свободы. Как и со многими лошадьми, с Фениксом трудно было совладать, если сразу после выезда из загона ослабить поводья. Капитан это знал, и потому следующий его поступок выглядел довольно странно. Проскакав ритмичным галопом около мили, капитан, без всякого предупреждения, внезапно резко осадил жеребца. Он так неожиданно и сильно натянул поводья, что Феникс потерял равновесие, неловко отпрянул в сторону и встал на дыбы. После чего неподвижно замер, удивленный, но послушный. Капитан остался этим необычайно доволен.
Эта процедура повторилась еще два раза. Капитан опускал поводья, давал Фениксу почувствовать радость свободы, а потом вдруг с силой их натягивал. Такое поведение было для капитана не новым. В своей жизни он налагал на себя множество тайных мелких наказаний, которые трудно было бы объяснить другим.
В третий раз жеребец остановился как обычно, но на этот раз случилось нечто, настолько взволновавшее капитана, что от его удовольствия не осталось и следа. Когда они неподвижно замерли на тропинке, жеребец медленно повернул голову и посмотрел капитану в лицо. Потом прижал уши и неторопливо опустил голову к земле.
В этот момент капитан почувствовал, что жеребец может его сбросить, и не просто сбросить, но и убить. Капитан боялся лошадей и ездил на них только потому, что так было принято, а еще потому, что видел в этом один из способов помучить себя. Удобное седло жены он поменял на грубое армейское потому, что в случае опасности мог ухватиться за высокую седельную луку. Капитан сидел прямо, стараясь держаться сразу и за седло, и за поводья. Его неожиданное предчувствие было таким сильным, что он заранее сдался, высвободил ноги из стремян, поднял руки к лицу и прикинул, куда будет падать. Впрочем, слабость длилась всего несколько секунд. Когда капитан понял, что его не сбросили, им овладело ощущение великой победы. Он снова поскакал галопом.
Тропинка постепенно поднималась вверх, со всех сторон ее окружал лес. Вскоре они приблизились к обрыву, с которого заповедник был виден как на ладони. Вдали, на фоне ясного осеннего неба темнела полоска соснового леса. Пораженный прекрасным зрелищем, капитан решил на минуту остановиться и натянул поводья. И тут произошло событие, которое могло стоить капитану жизни. Они скакали по самому краю обрыва. Внезапно, без всякого предупреждения и с невероятной скоростью, жеребец резко свернул налево и бросился по склону обрыва вниз.
Капитан был так ошеломлен, что не удержался в седле. Его швырнуло на лошадиную шею, ноги выскочили из стремян. Каким‑то чудом ему удалось удержаться. Ухватившись одной рукой за гриву, а другой слабо сжимая поводья, он сумел скользнуть назад, в седло. Это было все, что ему удалось сделать. Они мчались с такой скоростью, что, когда он открыл глаза, у него началось головокружение. Он никак не мог устроиться в седле так, чтобы управлять поводьями. В какой‑то момент он понял, что это совершенно бесполезно: остановить жеребца у него не хватит сил. Каждая клетка, каждый нерв его тела были нацелены на одно: удержаться в седле. Не уступая в скорости отцу Феникса, знаменитому рекордсмену, они промчались через широкий луг, отделявший обрыв от леса. Трава ярко блестела на солнце рыжим и алым цветом. Потом их как бы накрыло чем‑то тускло–зеленым, и капитан понял, что они влетели по узкой тропинке в лес. Но и покинув открытое место, жеребец не сбавил скорость. Ошеломленный капитан сидел скорчившись. Какая‑то ветка разодрала ему левую щеку. Боли он не почувствовал, но увидел горячую алую кровь, которая капала ему на руку. Он пригнулся так, что уперся правой щекой в короткую жесткую щетину на шее Феникса. Отчаянно уцепившись за гриву, поводья и седельную луку, капитан боялся поднять голову из страха размозжить ее о сук какого‑нибудь дерева.
Два слова не покидали капитана. Он беззвучно повторял их дрожащими губами — у него не хватало дыхания, чтобы прошептать: «Я погиб».
И вдруг, простившись уже с жизнью, капитан начал жить. Его обуяла невероятная безумная радость. Это чувство возникло так же неожиданно, как прыжок помчавшего вниз по обрыву жеребца. Никогда прежде капитан не испытывал ничего подобного. Его глаза остекленели и полузакрылись, он был словно в бреду, но ему открылось то, чего он никогда еще не видел. Мир стал огромным калейдоскопом, и каждая из его многочисленных картин запечатлялась в памяти с поразительной отчетливостью. Ослепительно–белый, изумительной формы цветок, почти засыпанный листьями. Колючая сосновая шишка. Птица в голубом ветреном небе. Пылающий сноп солнечного света в зеленой чаще. Все это капитан видел словно впервые. Он ощущал чистый пронзительный воздух, он чувствовал чудо своего напряженного тела: работу сердца, таинство крови, мышц, нервов, костей. Страх покинул капитана; он достиг того редкого состояния сознания, когда мистик понимает, что мир — это он, а он — это мир. Весь изогнувшись, вцепился он в несущуюся лошадь, и на его окровавленных губах застыла гримаса блаженного восторга.
