Во дворе, за штакетником, парень, раздетый по пояс, крутил нунчаки — две палочки, связанные между собой. Якобы вид восточной борьбы. Проделывал он это вполне прилично, для такой глухомани, сбиваясь только при поясовом переходе. При этом он морщился, когда палка припечатывала по пояснице, было больно. Но он стоически начинал все сначала. Мода. И сюда дошла эта глупая мода на эти дурацкие деревяшки. В городе она уже давно отошла…
— Культурист! — крикнул я. — Подскажи, пожалуйста, где живут Янцы.
— Янцы? — парнишка с облегчением бросил на землю свои палки. — Идите прямо до конца улицы, там свернете направо, увидите. У них кирпичный дом.
Все просто. Прямо, потом направо. Проще, чем везти клиента на вокзал…
Рядом с ее домом соседский пацан играл в мяч, целясь в собственные ворота. Спортивная деревня, нечего сказать.
— Эй, вундеркинд! — прервал я его полезное занятие, — вызови, пожалуйста, Свету Янц. Получишь за этот труд серебряный доллар.
Вот сейчас она выйдет… Вот сейчас она выйдет…
Пацан вернулся. Сейчас, мол, выйдет. Я протянул ему железный рубль. Он взял, не раздумывая. Разницы между рублем и долларом он, судя по всему, не ощущал. Откуда ему в этой глухомани знать, что наш рубль — не конвертируемая валюта…
Тут из калитки вышла зевающая Светка. Заспанная, но свежая. Черноволосая, черноглазая. И уже загорелая — когда же она успела? Она увидела меня и тут же окончательно проснулась, усомнившись, видимо, как те старухи, в моем земном происхождении.
— Привет! — сказал я.
— Привет, — она ответила это автоматически, все еще не взяв в толк, что я — это я. — Ты откуда?
— Естественно, от верблюда. Откуда же мне еще быть?
Она находилась, по-видимому, в плену мучительных сомнений. Но произнесла самые естественные в этой ситуации слова:
— Заходи в дом.
— Нет, давай лучше прогуляемся.
— Ладно, я сейчас.
Она ушла, а я сел на скамеечку около ворот, закурил, постепенно успокаиваясь. Ты хотел ее видеть — ты ее видишь. Сбылась мечта идиота…
Из ворот выглянула толстая старуха, без сомнения ее бабка.
Смотри, бабка, смотри. Вот он я весь. Даже без рубашки.
Бабка слиняла, снова вышла Светка. Теперь она была затянута в броню — джинсы, кроссовки, маечка. Все чин-чинарем. Подкрасилась. Подмазалась. А зря. Босая и растрепанная она мне понравилась больше.
— Может, все-таки зайдешь? Поешь… — приличия надо соблюдать.
— Я не хочу есть. Вынеси что-нибудь попить.
Она вынесла кружку холодного молока — это было кстати. Но жрать хотелось все больше и больше.
Мы пошли в сторону реки и леса. Быстрее бы исчезнуть с поля зрения этих старух: они действовали на нервы. А взгляд ее бабки чувствовался с особой остротой.
В лесу я почувствовал облегчение и разочарование. Издалека этот лес казался таким зеленым и сочным, а вблизи картина изменилась: сосны были хилые, чахлые. Трава вытоптана коровами, кругом чернели их круглые визитные карточки.
А прямо у реки между сосен начинались могилы. Простые католические кресты стояли особняком. Православные сбились в другую кучу. Казахское кладбище с глухим забором и причудливыми надгробьями-склепами желтело на другом берегу речки. Эх, люди-человеки! Живем все вместе, а крякнем — тащат покойников в разные места; сортируют — своих, чужих…
— Пойдем, я покажу тебе могилу деда, — Светка нарушила молчание, впрочем, давно нарушенное карканьем ворон и далеким ку-ку.
Ну, деда, так деда…
У деда была звезда. Он, оказывается, воевал, а потом умер от ран много лет спустя.
Мы сели у деда и смотрели на реку внизу. Кукушка на обещание лет не скупилась, ее голос слышался без перерыва; по такой арифметике можно прожить лет двести. Недурно при условии оставаться все эти годы тридцатилетним…
— Зачем ты приехал? — добрались и до меня.
— А ты не догадываешься? Посмотреть на вашу деревню. А то прожил бы всю жизнь и не увидел. Я вообще люблю ездить. У меня чемоданное настроение.
— Что, всегда чемоданное?
— Почти… Ведь в детстве у меня не было кроватки, и я лежал в старом чемодане без ручки. Правда, так было только до года…
— И ты это помнишь?
— Само собой.
Господи, ведь я хотел ей сказать… Очень важное… Если не сказать, то зачем же ты приехал сюда, кретин?
— А как ты здесь живешь? Умираешь от скуки?
— Ошибаешься. Здесь весело. По вечерам танцы в клубе.
— Ах, танцы! — я вспомнил мускулистый торс парнишки с палками-нунчаками.
— А что нового в городе?
— О, много нового! Зоопарк приехал. А в нем, представляешь, слониха Моника.
— Ты туда ходил?
— Нет, я еще не озверел настолько. Читал в газете.
Наступила пауза. Оказывается, не так просто находить тему для разговора с таким собеседником.
— Как называется эта река?
— Камысты-Аят.
— А куда она течет?
— Она впадает в реку Карталы-Аят. А та в просто Аят. А Аят в Тобол.
— Я тебя люблю.
— А… а… А Тобол в Обь. А Обь в Обскую губу…
Я попытался ее обнять. Она отстранилась, словно я замахнулся. В глазах ее промелькнул страх, но он быстро сменился растерянностью.
Я закурил.
— Не бойся, я сейчас уеду.
Она молчала, я пускал дым.
— Тебя довезет до станции мой двоюродный брат. На мотоцикле.
Что ж, это неплохо. Не хватало мне еще тащиться четырнадцать километров пешком до станции. Брат — это хорошо.
Я щелкнул окурок в реку Камысты-Аят. И он поплыл в реку Карталы-Аят. А потом в просто Аят, потом в Тобол, потом в Обь. И дальше — в Ледовитый океан, туда, где прохладный и свежий воздух, вон из этих жарких пыльных степей и чахлых перелесков…
Брат — это он крутил деревяшки — подвез меня вовремя: к станции подходил «Одесса — Новосибирск». Он стоял всего две минуты, но я успел, повезло. С билетом, полочкой, с чистейшей простыней. Можно лечь, расслабиться. Блаженство. Спокойствие. Как много значит для человека спокойствие. Я его почувствовал впервые за много-много дней никчемного, дурацкого времяпровождения, битья ушами по щекам. Оказывается, для этого не обязательно иметь уши как у сеттера, достаточно и ослиных… А теперь покой. Заслужил ли ты его? Заслужил. Сердце стучало ровно, как счетчик такси…
Проводники развлекали полупустой вагон, гоняли магнитофон.
Вот мне и стало за тридцать,
Самое время мечтать…
— пел где-то под потолком Юрий Лоза. Молодец, Лоза, попал в яблочко.
А поезд уже гнал по степи и мне вдруг смертельно захотелось заплакать… Как будто я что-то оставил в этих степях.
Только что?
А, сумку. Свою старую дорожную сумку. Где оставил — не помню. Видимо, никогда не расшифровать мне загадочной на ней надписи… Ну и черт с ней, она все равно была пустая. Я ее взял по привычке. Ведь если куда-то едешь, должен быть багаж…
Сумку ты забыл, сумку…
Ладно, хватит пускать слюни и мотать сопли на кулак.
Жизнь продолжается.
Можно пройтись по составу, поискать вагон-ресторан. Что-нибудь надо съесть — ведь я почти сутки ничего не ел. Но вставать не хочется, голод заглох, застрял где-то в глубинах организма. Это терпимо.
Можно, пожалуй, и поспать.
А что же еще делать?
Делать-то что?..
— Дз-з! — весело звонок взлетел на верхнюю ноту. И вдруг: тр-рр, — не выдержал, съехал на дребезжащий хрип…
А следом за звонком — бах, бабах — захлопали крышки парт. Скорей-скорей восьмой «г» разлетается по местам: ведь настал час «литры», коротко литературы. А это случай тяжелый. Это не какая-нибудь там география — с ней все ясно; да хотя бы даже и математика — учитель уже в классе, а народ все уняться не может, ходуном ходит на головах. Но литература — это Жанна, а с Жанной не шутят. Жанна, пожалуй что, даст спуску: да — догонит и еще добавит…
Как затренькало — у Голубева — «Голубя» (дома-то он Костя, Костик) под мышками взмокло. И во рту сухо и горько стало.
Обычное явление, но сегодня никчемушное, ведь кто поверит? — он сам стремится к этому уроку. А вдруг, думает, спросит его Жанна! И кровь горячая поднимается откуда-то из внутренностей — прямо к голове: хоть бы спросила… Руки, конечно, тянуть не будет — тридцать глоток в ржачку кинется, если увидят его руку выше его же головы. Но… хоть бы спросила… Ведь задание сегодня — выучить любимое стихотворение Лермонтова, самое любимое… Это не разбор какого-нибудь Гринева образа, или там Онегина: крякнешь ползвука не по-Жанниному, и — на! — заполучи «пару» в дневник. Или единицу — Жанна любит единицы ставить. Курносенькие они у нее такие выходят — жирные и вонючие. И вали домой за предками, Жанна Борисовна очень это практикует, она ведь и классная…
А читать Голубь любит. Вот только уроки литературы почему-то ненавидит…
