«Не так уж это просто…»
Он никак не отреагировал на мое суждение.
«Слушайте меня внимательно, товарищ Кривосудов. Сегодня у Генерального большой день. Сегодня у него день рождения, значит, и у вас сегодня большой день. Так решено… — полковник выдержал долгую паузу, чтобы я лучше вдумался в необыкновенность и важность такого решения, — так решено, что юбилейную книгу вручите Генеральному вы. Поэтому проясняю некоторые моменты. Специально для вас. Слышали, конечно, что Генеральный добр, что он любит людям делать приятное. Будем верить, что оформление книги ему понравится. Вот гонорар для Генерального. Пакет небольшой, положите во внутренний карман своего пиджака. Если Генеральный вспомнит о гонораре, вручите ему пакет, если не вспомнит — позже передадите мне».
«И вот еще что, товарищ Кривосудов. Вы, наверное, догадываетесь, что я в курсе всех ваших разговоров с директором издательства… Ну, эти ваши сомнения… Это беспокойство… Понимаете, о чем я?.. — По взгляду полковника чувствовалось, что вообще-то он знает гораздо больше, чем я могу думать об этом. — Мы тоже хорошо знаем, что потолки в издательстве текут, что гонорарный фонд невелик, бумаги не хватает, даже с редакторами проблемы… Ну так вот, товарищ Кривосудов. Выбросьте все это из головы. Вы просто войдете в кабинет Генерального и остановитесь в трех метрах от стола. Книгу будете держать в руках. Гонорар у вас в кармане. Вы увидите за столом людей известных, очень известных, говорю же — у вас большой день. В трех метрах от стола, запомнили? Подходить ближе не надо. И только если Генеральный обратит на вас внимание, сделаете шаг вперед».
«А почему все-таки я, а не директор издательства?»
«Не берите дурной пример. Он слег с инфарктом».
…кабинет освещен чудесно, люстры венецианские. Но, может, изготовлены и в Гусь-Хрустальном, не знаю. В любом случае, замечательные. Я молча остановился метрах в трех от стола. Не раз слышал, что Генеральный любит простые советские макароны серого цвета, поливает их растопленным маслом и ест без ничего, но, наверное, так он поступал только дома, а здесь, в кабинете, глаза радовали хрустальный блеск, темное серебро, цвет и запах черной и красной икры, сыров, зелени, фруктов.
Политуроки Галины Борисовны не прошли даром.
Я сразу узнал грузного министра иностранных дел. «…вот теперь Маргарет и пытается носить брюки Уинстона Черчилля…» Узнал (по портретам, конечно) министра внешней торговли Патоличева. И смуглого Анастаса Ивановича Микояна узнал, его усики. А вот человека в генеральской форме (позже полковник сказал мне, что он представлял Курскую область) я никогда раньше не видел. Он как раз обернулся на хрипловатый голос Генерального:
— Как там в Брежневке? Как дубрава?
— Да вырубили, Леонид Ильич. Так уж получилось.
— А мы подростками… — расстроился Генеральный. — В этой дубраве… Девчат поджидали… Они в подолах орехи несут, а мы их за сиськи, за сиськи…
— Ну, Леонид Ильич! Ну что вы такое говорите, Леонид Ильич!
Впрочем, увещевания товарища Черненко прозвучали как-то неубедительно.
Генеральный потянулся к фужеру. Голубая рубашка пошита, может, на «Большевичке», но галстук точно импортный, с крючочком.
— Дорогие товарищи…
Товарищ Суслов напрягся.
Издали злыми глазами смотрел на меня.
Но вообще тут смеялись негромко, не заглушали друг друга.
Понравится Генеральному мое оформление, почему-то подумал я. Вон как чудесно освещен кабинет, как благородно позвякивают приборы. Правда, за покатым плечом Патоличева появился полковник. Понятно, вел тотальный контроль, но без фанатизма.
И в этот момент Генеральный поднял голову и вычислил стоящего перед ним незнакомого человека.
— Ты хто? — спросил добродушно.
Я сделал шаг вперед. Ровно один, как учил полковник.
— Кривосудов-Трегубов… Издательство «Детская литература»… Любимая книга народа…
И положил книгу перед Генеральным.
— Дорогие товарищи…
На книгу Генеральный никакого внимания не обратил.
Но вот слово художник пробудило в нем определенные ассоциации.
Он весело взметнул лохматые брови.
— Вот еще художник Боря, — вспомнил. Пророков… Сиськи-масиськи… Вот Боря всякое умел… Однажды на фронте прямо на простыне набросал углем ужасную харю с усиками и челкой, а ночью эту простыню укрепили на нейтралке перед фашистскими окопами, вот 20 апреля они и увидели фюрера…
Зазвенели бокалы. Раздались восхищенные возгласы.
А когда все отсмеялись, Генеральный вновь поднял глаза и вновь вычислил стоящего перед ним незнакомого человека. И опять удивился добродушно:
— Ты хто?
— Кривосудов-Трегубов… — начал я.
Но Генеральный в этот момент опустил взгляд на «Малую землю» — в золоте, выполненную лучшими типографскими мастерами. Что-то мелькнуло в его глазах.
— Хорошая книга…
Густые брови взметнулись:
— Дорогие товарищи…
Нежно зазвенело стекло. Кто-то протянул зажигалку.
Потом Генеральный поднял тяжелую голову и снова, в третий уже раз, вычислил стоящего перед ним незнакомого человека.
— Кривосудов-Трегубов… — начал я. — Любимая книга народа…
Задирая от любопытства густые брови, Генеральный наконец подтянул к себе книгу. И, кажется, узнал сержанта на фотографии. Это его очень растрогало. Потом узнал майора Куникова. Это его еще больше растрогало. Слеза скатилась по тяжелой добродушной щеке. Склоняясь над грузными плечами Генерального, в унисон ему пустили скупую слезу Патоличев и Щербицкий, подозрительно захлюпал носом Горбачев, скорбно наклонил стриженую голову Гейдар Алиев, даже Черненко удрученно опустил руки, и Суслов провел узкой ладошкой по сухим злым глазам.
— Дорогие товарищи…
Теперь Патоличев плакал навзрыд.
Горбачев вышитым платком утирал вспотевшую лысину.
Напоминая себе трудное, такое трудное, такое все время ускользающее из памяти название, Генеральный глянул на переплет книги и увидел… Он увидел наконец, действительно увидел главную мою наработку, символ, выраженный стремительным фейерверком золотых линий.
Двуглавый вождь! Вождь, распростерший крылья!
Вождь, покрывающий размахом крыл одну шестую часть мира.
«Ты превзошел, ты превзошел, — пророчила мне по телефону Галина Борисовна, знакомясь с идеей символа. — Ты поразил Первого, поразишь и Генерального. — И убежденно заключала: — Двуглавый вождь гербом страны станет!»
А Генеральный поднял заплаканные добрые глаза и снова вычислил стоящего перед ним неизвестного человека.
— Кривосудов-Трегубов… — начал я свою мантру, но он только прикрыл ладонью снова увлажнившиеся глаза.
— У коммуниста нет никаких особых прав, кроме одного — быть впереди, быть там, где труднее…
Только так. Издали (теперь с обожанием) смотрел на меня Патоличев, подтянутый Алиев, понимая важность момента, сурово улыбнулся, Горбачев вытер влажные глаза… И Черненко… И Щербицкий… И Громыко… Они были потрясены.
Да и как иначе? Двуглавый вождь!
Этого никакой американский Рейган не вынесет!
Но Генеральный наконец отплакался, и сразу, как по приказу, деловито насупились Щербицкий и Алиев. Суслов легонько тронул ладонью узкие злые щеки. Горбачев суетливо спрятал вышитый носовой платок.
А Генеральный опять поднял тяжелую голову.
Он опять меня не узнал. Он опять хотел знать: «Ты хто?».
И я вдруг понял. До меня дошло. Я тоже почувствовал важность момента.
Сейчас или никогда. Сердца всех вождей открыты. «Перед ними на высоком троне — Сакья-Муни, каменный гигант». Неужели величественный двуглавый вождь, просиявший в золоте самой высокой пробы, не захочет помочь нищающему издательству? «У него в порфировой короне — исполинский чудный бриллиант». Это же гигантское, это неисчислимое богатство. Сейчас я ему все скажу. Уважительно скажу. И о протекающих потолках, и об отсутствующей бумаге. И о тающих фондах, и об отсутствии опытных редакторов. Он услышит! Двуглавый вождь, превращающийся в герб страны. Он услышит! Непременно! А если нет… Отправят меня в Певек?.. Разве в Певеции жить тревожнее, чем в Москве?.. Зато издательство наконец поправит свои дела и директор выйдет из больницы здоровый.
Подумав так, я перехватил пронизывающий взгляд полковника.
Ничего в кабинете не изменилось. Я, как и прежде, стоял перед столом. Не знаю, умел ли полковник читать мысли. Как прежде, звенели бокалы, стекло тонко пело. Алиев расслабился, что-то сладко нашептывал Горбачеву, потянувшемуся навстречу. Процесс пошел. Открыто и весело смеялся Микоян, улыбался Щербицкий, Громыко с затаенной улыбкой наклонился к вождю. Только в высветленных больных глазах Суслова таилась ужасная скорбь, я чувствовал, как эта скорбь когтит его холодное ледяное сердце. Ничего, совсем ничего не изменилось в кабинете, по-прежнему лучились чудесные люстры, позвякивали приборы, но по жестким глазам полковника я понял, что мою квартиру уже опечатали… а Галину Борисовну, как была в домашнем халатике, не дали переодеться, где-нибудь в Берлине ведут в телячий вагон… а «Солнце земное» навсегда убрано в самые потайные запасники… и навсегда, навсегда, теперь уже действительно навсегда упрятаны в особенный спецхран все книги и журналы, в которых хотя бы раз упоминалось мое имя…
