— Занята?
— Теперь да…
— Что ты сейчас делаешь?
— Ну… с тобой разговариваю.
Обряд церемонной интимности, нет ничего эротичнее.
— Я подумал, мы могли бы за обедом…
— Отлично.
И что-то, казалось, позвякивало, словно он лихорадочно перебирал в кармане монетки. Наш роман опасно граничил с фарсом. Интересно, сколько сотрудников догадывалось. Вполне возможно, что подозревали все и от души веселились. Но ведь и мы забавлялись — если забыть на минуту похоть, гон, лютую мимолетную идею, вспыхивавшую (признаюсь) в мозгу, то и нас это слегка веселило, особенно мысль: неужто сойдет с рук? И эта мысль помогла нам преодолеть сомнения — ведь у нас обоих были, конечно же, серьезные сомнения. Когда две или три недели спустя дело дошло до дела и мы начали срывать друг с друга одежду, мы не рыдали, не клялись в вечной любви, не набрасывались друг на друга в неистовстве, вжимая спину партнера в шкаф для документов, — нет, мы смеялись. Почему бы и нет? Мы целовались, смеясь, смеялись, расстегивая пуговицы и дергая упрямую молнию, и было — смех, и голод наших тел, и внезапный восторг узнавания.
А пока что мы встречались у кофеварки, и меня перестал раздражать чудо-галстук. Даже чернильная ручка умиляла. Я все время была с ним, он чувствовал мое присутствие: я врастала в него, осваивалась. Я знала, как он похлопывает ладонью по бедру. Как откидывается на спинку стула и потирает сосок, для успокоения или себе в награду, — он заметил, что я гляжу, и тут же перестал.
Это все игра. Игра!
Легкие вспышки раздражения, даже презрения, то у меня, то у него: так ты этого хочешь?
Не владей Шон отменной тактикой, мы бы все испортили, еще не начав, но он умел наслаждаться — получше меня, признаюсь. Знал, когда пора класть телефонную трубку. Когда уйти домой. Отвернуться.
Удивительно ли, что я сделалась одержимой?
Мы выходили вместе обедать каждую пятницу пять недель подряд. Усаживались за столик в «Ла Стампа» — ресторанчик модный, но без закидонов — и говорили о делах. Шон, как я уже говорила, был асом. Усложнять не любил. Внимательно изучал компанию и одним ювелирным ударом раскалывал бриллиант. С делом покончено — включает шарм. Рассказывает забавный случай, потом другой. Умел смешить. К десерту заказывал вино, поддразнивал меня насчет супершколы, в которой я училась, насчет высоты моих каблуков, флирт превращал в сражение. К третьей неделе я решила, что у меня давление не в порядке: пульс скачет, того гляди, грохнусь в обморок или умру.
По вечерам я стала возвращаться домой пешком. Домой или еще куда. У входа в пятничный паб разворачивалась и шла прочь, потому что его там не было. Я избегала светофоров — они все были против меня, я переходила улицу только потому, что вдруг намечался разрыв в потоке транспорта, шла направо, когда надо было налево. Я не то чтобы избегала свой дом — просто не хотелось никуда конкретно идти. Однажды вечером я опомнилась на берегу Дублинского залива. К тому времени наступил октябрь, холодный и темный. На горизонте болталось грузовое судно, чудовищно, непропорционально огромное. Бесконечный пляж где-то там, во тьме, переходил в мелкое, будто приклеенное ко дну море. А передо мной плыли огни: судно, видимо, двигалось. Наверное, двигалось, но в темноте я не могла разобрать, в какую сторону.
И она была изысканна, эта наша игра без единого прикосновения. Вот что я больше всего боюсь рассказывать обо мне и Шоне: как это было красиво, как тонко мы соблюдали дистанцию. А однажды днем я застала его у принтера, он стоял, задумавшись, свет бил ему в лопатки и в плечи, и тот же свет пронзил мою грудь. Я не ожидала увидеть там Шона. Серый костюм, серые волосы, темно-зеленые растения вокруг и голубая плитка под ногами. Детали, детали, какой в них смысл? Мужчина средних лет, в офисе, с папкой в руках. И когда я его не видела, облегчения не наступало. Я все равно ни о чем другом не могла думать: Шон в саду моей сестры, Шон в Бриттасе, Шон в Швейцарии. Я гадала, где он сейчас и чем занят. Я представляла себе совместное будущее и пятьдесят, шестьдесят, сто раз на дню стирала эту мысль. Все время в смятении, и все же порой — в тот миг уверенности, когда открывались двери лифта и я знала, что сейчас он появится, в миг потрясения, когда его голос вдруг раздавался в трубке, — наступала тишина, близкая к совершенству. И это было прекрасно, когда внутри меня распахивалось желание, а под ним — еще и еще. Вот почему я не раскаиваюсь: моя похоть была нежна, в моей страсти к Шону Валлели было нечто, словам неподвластное. Я знала — я знаю это и сейчас: если мы поцелуемся, то уже не сможем разомкнуть объятия.
Я скинула семь фунтов.
И это было здорово. Я врывалась в офис и мчалась по лестнице наверх, не дожидаясь лифта. Я перестала биться лбом даже о самые заманчивые стены.
Удивительно, как близко можно подойти к человеку, если просто сидеть неподвижно.
Я сделала два наблюдения — не знаю, разные или между ними есть связь. Во-первых, на работе, услышав, что я умею что-то, чего он не умеет, или побывала там, куда он не ездил, скажем услышав про дайвинг в Австралии или про то, как здорово я владею языками (а сам он лишь кое-как изъяснялся по-французски), Шон ухитрялся радоваться моим достижениям и даже хвастался ими. Меня это раздражало: можно подумать, это благодаря ему я стала такой умной и клевой. Ныряла у Большого Барьерного рифа я, но заслуга — его. Или, по крайней мере, мы будто бы сгоняли к Барьерному рифу вместе. Собственно, так и было. В Австралии всякому побывать охота. И к тому времени, как он заканчивал представление, весь этот чертов материк принадлежал ему. А все потому, что он там не бывал, а я — слетала.
Надо отдать ему должное: из всего умел извлечь пользу.
— Где она только не побывала, чем только не занималась! — восклицал он. — Она потрясная, а?
Но я вовсе не чувствовала себя потрясной. Мне хотелось кричать: выпусти меня из мешка! Дошло до того, что о сексе с ним — даже о любви — я мечтала в надежде вновь стать собой, без ярлыка. Но важнее было сделать так, чтобы он перестал мне завидовать. Делов-то — Австралия! Сел в самолет — и ты там. Так я думала до того, как узнала историю его детства, задолго до того, как поняла, что он-то вовсе не избегает зависти. Он упивался завистью, она стала верной его спутницей и утешительницей. Можете назвать ее честолюбием. Защита от тьмы.
Второе наблюдение: Шон не очень-то любит есть. Не еду не любит, а процесс жевания и проглатывания. Вообще-то и правда не слишком эстетично. При этом он держался гурманом, тщательно выбирал столик, с хрустом разворачивал салфетку, готов был бесконечно обсуждать выбор вина и придираться к спагетти не ручного изготовления. Затягивал, так сказать, прелюдию. Еду уже ставили на стол, а он все тянул. Складывал руки и внушительно договаривал тираду или даже начинал следующую. Наконец торжественно подносил ко рту первую вилку — «мммм» — хвалил блюдо, упругую сладость томатов-черри или что-нибудь в этом роде. Приступили к еде как таковой — стук вилок и ножей, — минута, и он уже остановился и смотрит в тарелку. Возьмет кусочек, поднесет ко рту и передумает. Опять смотрит на еду, словно допрашивая. Но вот придумает, как отвлечь меня, поспешно сунет в рот последний кусок и отодвинет блюдо.
Сидит сложа руки и смотрит на мой жующий рот.
Я была влюблена в этого человека — влюблена или, не знаю, одержима — и подпадала под ритм его аппетита. Я-то могла бы выступать на чемпионате едоков за Ирландию, и совместные обеды лишь усугубляли мое одиночество: я прожорлива, и он отвергает меня, как будто еда — мое изобретение.
— Очень вкусно, — приговаривал он. — А с песто ты пробовала?
Я пыталась представить себе жизнь за одним столом с таким человеком. Завтраки, обеды и ужины. Его домашние сидят, истекая слюной, и ждут, пока он кивком разрешит им приступить? А когда он отодвигает от себя тарелку, они тут же останавливаются? Эйлин, казалось мне, была из тех женщин, что и горошины выдает по счету. Чудо самодисциплины.
«К сожалению, Иви не ест мороженого. Ведь правда, Иви?»
То ли идеальная парочка, размышляла я, то ли они уже много лет не занимались сексом. Как только меня осенила эта мысль, картинка сразу же сложилась: потому-то они такие вежливые, такие воспитанные. И вот почему он с горечью оглянулся на меня, выходя из дома Фионы.
Но хотя я скинула семь — целых семь! — фунтов, питаясь одной любовью, про Эйлин я в те недели офисного романа особо не думала. Честно говоря, я забыла о ней и даже о Коноре. Возвращаясь домой, взирала на мужа с некоторым удивлением. Откуда он взялся — такой большой, такой настоящий?
Кто ты?
Вот что бывает после насыщенного рабочего дня.
Первый раз мы с Шоном всерьез занялись любовью ранним вечером, когда после пятничного обеда побывали еще и на отвальной сотрудника, решившего взять годичный отпуск и провести его со своей яхтой. Мы задержались, когда народ уже рассосался, а в каком углу мы спрятались, какие позы принимали, кто что куда втыкал — это уже наше дело и никого не касается.
