Тут-то я и высмотрела Иви. Угадала по вспышке чересчур красивых, как у отца, глаз: девочка глянула на меня в упор — и словно распахнулась потайная дверца. Грудь по-прежнему довольно пухлая, но в целом щенячий жирок сошел. И еще кое-что изменилось (помимо того, что изменился весь мир), и существенно: Иви была весела. Ну если не весела, то хотя бы участвовала в веселье. Не боялась.
Мне стало не по себе при мысли о прежних ее страхах. С кем же я переспала — не так уж давно? В любой момент мог войти Шон. Три месяца. Три месяца прошло после Монтрё, и ни разу с тех пор не захотелось мне увидеть Шона Валлели. Я была не просто унижена — мне стало противно. Заговорить с Шоном — будто надеть несвежую одежду после душа.
И все же я не отрывала взгляда от его дочери. Следила за ней, будто она владела ключиком к тайне человека, чьи глаза на ее лице выглядели уместнее, чем на мужском: те же длинные черные ресницы, тот же голубовато-серый оттенок и бледная вспышка солнца вокруг зрачка — то ли белая, то ли золотая.
Что ей сказать? Я не знала.
— Хочешь сока? — спросила я, когда девочки слетелись на лазанью и капустный салат. На этот раз никаких розовых зефирок.
— Спасибо, да.
— Волосы-то какие роскошные. — Я осторожно коснулась черных кудрей, и ей это понравилось. — Сама сушишь?
Девчушка сильно потела. Как и все они.
— Иногда сама.
— А иногда мама?
— Если их распрямить, они будут до пояса.
— Ну-ну, — сказала я. Дескать: вырастешь — выпрямишь.
— Иногда их папа укладывает, — прибавила она, однако для меня это было слишком интимно, и я поспешила отойти.
После торта со свечками я достала «айпод» и очутилась в вихре малолеток, требовавших Джастина Тимберлейка.[10]
— Минуточку, — попросила я и сунула белую почку-наушник в ухо Иви. Как только зазвучала музыка, они кинулись сражаться за второй наушник, переключать дорожки, вращать колесико.
— Эй-эй-эй! — крикнула Фиона им вслед, но тут же отвлеклась на звонок в дверь.
Вечеринка закончилась. Я держалась в тени, пока родители, поочередно возникая в дверях, выкликали своих отроковиц. Но посреди общей толкучки меня захватил врасплох знакомый мужской голос из коридора, и я отошла в дальний угол комнаты, принялась подбирать упаковочную бумагу.
— Иви!
Вот он в коридоре. Мне уже нечем было заняться — все поднято с пола, — и тут я почувствовала, что Иви стоит рядом, слишком близко, дети так часто делают.
— Просто отдай, и все, — произнес голос Шона, хотя девочка уже протягивала мне «айпод», аккуратно смотав провода.
— Спасибо, Джина! — сказала она.
Джина, вот как!
— Всегда рада.
— Молодец! — Голос Шона был холоден, нетрудно догадаться, что он хотел сказать на самом деле: «Держись подальше от моей дочери!» Какая несправедливость! Возмутившись, я обернулась и поглядела ему прямо в глаза.
— А, привет, — сказала я.
А он все такой же.
— Пошли. — Он вытолкнул Иви в дверь. Грубость вопиющая. Однако на пороге приостановился и оглянулся. Немой взгляд был полон чем-то непостижимым для меня, и я чуть было сразу не простила Шона.
Я пыталась сопротивляться, но не вышло. Когда последняя мелкая гостья распрощалась с нами и остатки лазаньи, а также обрывки нарядной бумаги распределились по мусорным пакетам, мысль о Шоне, сам факт его существования ударили меня в грудь взрывной волной от дальней катастрофы. Что-то хрустнуло, сломалось. И я пока не могла оценить ущерб.
Я подняла тяжелый кувшин, в котором Фиона подавала сок, и руки вспомнили, как обхватили плотную талию Шона в ту ночь в Монтрё. Что он тогда сказал? «У тебя прекрасная кожа». Универсальная фраза на все случаи жизни. «Мягкая такая». Любят мужики сами себе зубы заговаривать. И поиметь женщину, и набить ей цену.
Такие вопросы я наивно задавала себе, прижимая к груди кувшин из толстого стекла на кухне Фионы в Эннискерри — планировка свободная, новый известняковый пол; старый, терракотовый, забраковали. Есть ли разница между тем мужчиной и этим, если покрепче зажмуриться? Да, сказала я себе, разница есть — еще какая. Самая потрясающая разница — именно когда закроешь глаза. Мысленно я уронила кувшин и плакала над осколками. Фиона меж тем загружала посудомойку, а Джоан вынимала оттуда тарелки и прополаскивала их под краном. Меган с Джеком куда-то подевались. Я все еще чувствовала его в своих ладонях, этот кувшин: коричневое дутое стекло с кобальтовыми завитками на дне. До чего красивый. А потом я разжала пальцы.
У нее бывают припадки. Это сообщила мне Фиона после того, как убрала все осколки. Не только щеткой смела, но и пылесосом поработала — бог с ним, с кувшином, но дети повсюду бегают босиком. У нее — в смысле, у Иви. Сама Фиона ни разу не видела, но знала, что несколько лет родители девочки жили в постоянной боевой готовности. Мать вся на нервах, все перепробовала — от консультаций у психотерапевта до — как их бишь — гомеопатических магнитов.
— На вид она здорова, — заметила я.
— Теперь вроде бы здорова, — сказала Фиона. — Я так понимаю, вылечилась.
— Симпатичная девчушка.
— Так уж и симпатичная? Не знаю. С ней столько носились, но что вышло? Не знаю.
— Господи, бедный Шон.
Фиона глянула на меня с преувеличенным недоумением.
— Бедный-то бедный, — буркнула она.
Хотелось бы мне знать, что это означало, но сестра уже отвернулась.
Часом позже я сидела возле Меган, распростертой на диване, — крупная, здоровая девочка. Мама наводила марафет, Джек уткнулся в «Нинтендо». Я собиралась уходить, и все мы чего-то ждали — вероятно, возвращения Шэя. Вечер сам собою клонился к закату.
— Ну, именинница, — заговорила Фиона, присаживаясь на диван и обнимая дочку, — как чувствуешь себя в девять лет?
— Неплохо, — ответила Меган.
Устроились перед телевизором, сделали вид, будто смотрим. Мама обычно проводила столько времени в ванной, что мы нервничали: гадали, чем же она там занимается и когда выйдет. Меган теребила волосы Фионы, смахивала их с ее лица, дергала сережку.
— Осторожнее.
Вечерняя возня: Меган раздвигала губы Фионы в ухмылку, натягивала ей веки, превращая глаза в щелочки, а Фиона сидела спокойно и не позволяла себе разозлиться. Они всегда вели себя так, что-то прочно связывало их — не вполне любовь, но и не вражда.
— Оставь маму в покое, Меган! — сказала я. — Ты уже большая, тебе девять лет.
— Ха! — отозвалась Фиона.
— Еще лет двадцать, — сказала Джоан. Появилась наконец-то — в летнем плаще, шелковый шарфик на шее, полчаса перед зеркалом проведены с толком: с виду все такая же, но на крупинку ближе к совершенству. Привычное чудо. Глянула на меня: — Поехали?
Тут я, может быть, слегка ошибаюсь в хронологии.
Тогда я еще не была влюблена в Шона, но в какой-то раз влюбилась же. В тот или в другой. В ту первую встречу в саду у снесенного забора. Или когда он сидел на складном стуле возле трейлера в Бриттас-Бей, или только приближался, и весь мир замер, остались только мы вдвоем. Я могла влюбиться в него в коридоре швейцарского отеля, когда замок жужжал, а Шон длил поцелуй, не спеша втолкнуть меня в номер.
Но я не любила его. Что-то в нем меня отталкивало. И вообще, я с ним уже переспала, на что еще он мог сгодиться?
Теперь-то я, конечно, скажу, что сходила по нему с ума с первой минуты. Я влюбилась в его руки, когда всматривалась в каждый его жест на семинаре в Монтрё, я влюбилась, когда он отогнал от меня Иви и пошел прочь, а на пороге обернулся, — влюбилась в его непонятную печаль. Так что вы лучше не спрашивайте, когда что началось. Раньше ли, позже — невелика разница. С моей точки зрения — одновременно.
Многое я даже не упомянула — не сказала, например, как красивы были дети в тот день на пляже в Бриттас-Бей, а теперь это кажется существенным, хотя сразу я этого не поняла. Возможно, дело в недуге Иви, о котором я тогда не знала, но так или иначе красота детей сыграла в этой истории роль, какую — пока не знаю.
Черт с ней, с хронологией. Можно подумать, если излагать события одно за другим, проступит какой-то смысл.
Да не проступит ничего.
Моя мама умрет по старинке, легкой смертью. Но пока еще нет.
Я влюблюсь в Шона, однако еще не знаю этого. Пока еще нет.
Мне предстоит бросить мужа, хотя на самом деле, наверное, я его уже бросила. Возможно, мы никогда и не были вместе — ни разу, хотя думали, что нас двое. И когда он улыбался мне перед алтарем церкви в Тереньюре. Когда подныривал под меня, уходил так глубоко, что слой воды между нами переливался зеленью.
В некоторых датах я уверена, однако они-то как раз и не важны. Зато я не помню, в какой именно день, в какой час «плохое настроение» Джоан официально превратилось в «депрессию» и когда депрессия сделалась физическим и неудобоназываемым недугом. Был же момент или череда моментов, когда мы перестали вникать в ее слова, прислушавшись к тому, как она говорит. И был день, когда мы вовсе перестали ее слушать, — неуловимый миг, когда мать — «Ох, Джоан, ты как всегда…» — превратилась в безобидный предмет нашей заботы: «Ты как, дорогая? Все хорошо?»
