– Тебя я тут раньше не видел, – объявил он наконец.
– Нет, – сказал Кессель, – то есть да. Я здесь первый раз.
– Ага, – заинтересовался великан, – и что же ты тут делаешь?
– Да как сказать, – замялся Кессель. – В общем, играю в шахматы.
Хотя смысл этого загадочного ответа явно остался недоступен его пониманию, он им удовлетворился, промычав что-то в ответ, и дал опустевшему бокалу щелчок, как если бы это был бумажный шарик, так что он заскользил по стойке прямо к барменше. Та поймала его и немедленно наполнила снова.
Папаня хихикал над какими-то местами из судебных актов, видимо, казавшимися ему особенно забавными. В глубине кабачка послышался звук спускаемой воды.
– Положи бумаги обратно в портфель! – шепотом посоветовала барменша, но Папаня не слышал. Прокурор вернулся, шумно поприветствовал нового гостя, которого называл «Бруно», грозно вопросил Папаню: «Это еще что такое?», увидев, что тот читает его документы, взял свой бокал с мутно-желтой жидкостью и сделал порядочный глоток.
– Давай «Ла Палому», – велел Бруно.
Барменша выдвинула из стола большой ящик, в котором, как можно было заметить, лежали деньги, расходная книга, какие-то предметы, завернутые в промасленную бумагу, вязание и пластинки, взяла одну пластинку и, отодвинув подальше от глаз, попыталась разобрать надпись. Ей это не удалось, и она отдала пластинку Бруно, которому это, очевидно, тоже не удалось, хотя он долго рассматривал ее, держа в вытянутой руке и далеко откинув голову в кудряшках. Наконец он передал ее Кесселю. Это была «Ла Палома». Кессель отдал ее барменше; та включила проигрыватель и поставила пластинку.
Папаня хихикал. Прокурор сделал новый глоток из своего бокала и начал ногой отбивать такт. Бруно тихонько подпевал, однако слышно его не было, потому что музыка была очень громкой.
Песня еще не кончилась, когда Бруно, вытянув руку с бокалом, ткнул Кесселя средним пальцем в грудь и радостно закричал:
– «Ла Палома»!
– Да, – прокричал Кессель в ответ, – «Ла Палома»!
– Император Максимилиан!
– Да, – крикнул Кессель, – наш последний рыцарь!
– Нет, – закричал Бруно, – не тот, а мексиканский! Которого они расстреляли, собаки!
– А-а, так значит, тот! – прокричал Кессель.
– Какой? – крикнул Папаня из своего угла.
– А ты молчи, не с тобой разговаривают! – ответил Бруно. – Перед тем как его расстреляли, он заказал эту песню. Это было его последнее желание, ты понял? Когда расстреливают, можно заказать последнее желание, правильно?
– Не знаю, меня еще ни разу не расстреливали! – прокричал Кессель.
– А император Максимилиан захотел услышать эту песню! «Ла Палома» была его последним желанием, знаешь, да? Нет? Ну, значит, теперь знаешь. Кроме того, у него был понос. Это тяжело, когда тебя расстреливают, а у тебя еще и понос. Но он неплохо держался! За это я его уважаю! Ты понял?
– Понял! – прокричал Кессель.
– Да здравствует мексиканский император Максимилиан! – крикнул Бруно.
– Великолепно, великолепно! – подхватил прокурор.
– Да здравствует покойный мексиканский император Максимилиан! – присоединился к ним Кессель.
Бруно допил пиво; когда пустой стакан снова заскользил по стойке, песня завершилась рыдающим аккордом, к которому присоединился еще гитарный отыгрыш. Когда музыка смолкла, Кессель явственно ощутил волну жара, исходящую от камина: казалось, что громкая музыка сдерживала ее какое-то время.
– Может, дверь откроем? – предложил Кессель.
– Можно, – сказал Бруно, – а то прямо сдохнешь тут от этой жары.
– Нельзя, – возразила барменша, – шум будет слышно на улице, и соседи тут же вызовут полицию.
– Ну, хоть дверь сортира открой, – взмолился Бруно.
– Не стоит, там только что побывал прокурор, – заметил Кессель.
– Великолепно, великолепно! – веселился прокурор, показывая свои золотые зубы.
– А теперь давай «Эрцгерцога Иоганна», – потребовал Бруно.
Барменша сняла «Ла Палому». Несколько пластинок снова было пущено по рукам; наконец нашлась нужная – «Эрцгерцог Иоганн. Штирийские переливы». Приторный мужской голос в сопровождении цитры, а в особо патетических местах – и коровьих колокольчиков выводил:
– «Где б ни скитался я, где ни бродил бы я…»
– Эта песня, – закричал Бруно, – как бы в родстве с первой! Эрцгерцог Иоганн был внучатым племянником мексиканского императора Максимилиана.
– «…Я о тебе грущу, – продолжал тенор, – родная Штирия!»
– Насчет высочайшего дома эрцгерцогов Габсбург-Лотарингских, – кричал Бруно, – я кому хочешь сто очков вперед дам! Да здравствует династия Габсбург-Лотарингов!
– Ура! – подхватил Кессель.
– «Там соловей поет, там эдельвейс цветет, там добрый И-о-ганн, эрцгерцог наш живет…»
– Да здравствует, – завопил Бруно, – Его Императорское и Королевское Высочество эрцгерцог Иоганн!
– Ура! – согласился Кессель.
Тенор перешел к переливам. Бруно подпевал, не забывая при этом пить. Брат Кесселя Герман однажды рассказывал, что бывают люди, настолько хорошо умеющие владеть собой, что ухитряются одновременно пить и говорить. Бруно был явно на голову выше их. Точно с последним аккордом цитры он поставил опустевший бокал на стойку и привычным щелчком отправил его барменше.
– У вас сигары есть? – обратился Альбин Кессель к барменше.
– Погодите-ка, – сказал прокурор, дружелюбно улыбаясь и шаря у себя по карманам. Наконец в одном из задних карманов он обнаружил потрепанный футляр из черной кожи.
– Угощайтесь! Это от моего папаши осталось… Не сигары, конечно, а футляр из слоновьей мошонки – Прокурор рассмеялся. – А сигары мои. Хотя я вообще-то не курю сигар – это, так сказать, служебные.
Альбин Кессель вынул из футляра сигару, закрыл футляр и вернул его прокурору.
– Почему «служебные»?
– Вы когда-нибудь бывали в морге? – спросил прокурор.
– Нет, – признался Кессель.
– Запах там, вообще говоря, вполне сносный. Когда меня в первый раз взяли на вскрытие, со мной поехал шеф, старший прокурор Херстенбергер. «Готовьтесь, дорогой коллега, – сказал мне Херстенбергер. – Когда мы с Фрауенлобштрассе завернем во двор судмедэкспертизы, вы почувствуете легкий кисловатый запах. Но не пугайтесь: это с соседней уксусной фабрики. У покойников запах не кислый, а сладковатый, трупы воняют бисквитом. Знаете, бывают такие яблочные бисквиты? Если вы почувствуете такой аромат, войдя в кондитерскую, вы скажете: „М-м-м!“ Но здесь, конечно, – тем более, если вы знаете, что это трупный запах, – вас просто вывернет наизнанку». Так что – ваше здоровье! Ко всему привыкаешь.
– А сигары? – напомнил Кессель.
– Вот, например, сегодня, – начал прокурор со смехом, – эй, Папаня, послушай, тебе это понравится. Девушка, и двадцати лет нет. Самоубийство. Тело потрясающее, умереть – не встать. Честно скажу, Бруно, я в жизни такого не видел! Высокая, стройная блондинка, волосы длинные, а грудь – то, что называется «стоячка» или «ракеты», слышишь, Папаня, если ты еще помнишь, что это такое, – И прокурор обвел руками две воображаемые возвышенности, каждая величиной с голову ребенка, – Стоят, и все. В лежачем положении! У мертвой! Говорю тебе, ты и у живых-то встретишь такое один раз на сотню, даже в стоячем положении.
– А почему она?… – спросил Кессель.
– Что почему?
– Ну, покончила с собой.
– А, это… Крутила любовь с женатым мужчиной, а он ее бросил. Тут тоже кошмарная история: он утром встает, бреется и между делом смотрит в окно. Живет он дай Бог каждому – вилла в Харлахинге и все такое. На террасе у него плетеное кресло, спинкой к окну, а со спинки свешиваются волосы, светлые такие, и ветерок шевелит их – вчера как раз ветерок был. Тут у него – это он мне рассказывал – бритва из рук и выпала…
Папаня, захваченный рассказом, громко икнул и спросил:
– Простая или электрическая?
– Конечно, электрическая, – охотно пояснил прокурор, – иначе бы он не мог одновременно смотреть в окно и бриться.
– А, ну да, – кивнул Папаня.
– Ну вот, бритва выпала и повисла на проводе, – продолжал прокурор. – А он присмотрелся и увидел там еще руку, свисающую с подлокотника, и рука эта показалась ему очень знакомой. Эта девушка ночью перелезла через забор, села в кресло на террасе и приняла яд – всего в нескольких метрах от спальни своего любовника… Кошмар, кошмар. «И Венере Медицейской в сей же час пришел конец». – Прокурор допил свой мутно-желтый коктейль и отдал бокал барменше, которая немедленно занялась приготовлением новой порции – рецепт, судя по всему, был весьма сложный – Хотя в данном случае Венера была не Медицейская, а… Белингрейская? Эта девушка жила в Белингризе.
– Это сегодня случилось? – спросил Кессель.
– Сегодня было вскрытие, а с собой она покончила вчера, точнее, в ночь с позавчера на вчера. Этот ее мужик чуть с ума не сошел. Можете себе представить, как на это отреагировала его жена. Тоже, между прочим, симпатичная, даже очень, хотя с покойной Венерой, конечно, никакого сравнения. Жаль, жаль. Лучше бы она ко мне обратилась, чем так вот травиться.
