А игрушки? Во что играл маленький грек две с половиной тысячи лет назад? Выструганным из дерева самокатом? Или строил на берегу моря домики из песка? Лазил по деревьям? Лепил из глины птичек, рыбок и коняжек, на которые мы сегодня смотрим в музеях?
Что из всего этого он запомнил на всю жизнь? Для маленького Раби самым высоким моментом стала утренняя молитва рядом с отцом, для маленького Пруста — ожидание в темной комнате прихода мамы, обнимавшей его перед сном. А что было столь же важным переживанием для маленького Геродота?
Чем занимался его отец? Галикарнас — портовый городишко, лежащий на торговом пути между Азией, Ближним Востоком и собственно Грецией. Сюда заходили корабли финикийских купцов из Сицилии и Италии, греческих — из Пирея и Аргоса, египетских — из Ливии и дельты Нила. А не был ли отец Геродота купцом? Не он ли разбудил в сыне интерес к миру? Не пропадал ли он из дома на недели и месяцы, а на вопрос ребенка мать отвечала, что отец сейчас… и здесь она перечисляла названия мест, которые говорили ему только одно: где-то далеко существует всемогущий мир, способный забрать у него отца навсегда, но также — слава богам! — и вернуть его обратно. Не здесь ли рождается искушение познать этот мир? Искушение и решимость?
Из немногих дошедших до нас данных мы знаем, что у маленького Геродота был дядюшка, поэт по имени Панияссис, автор разных поэм и эпосов. Брал ли дядюшка его на прогулки, учил ли искусству поэтики, раскрывал ли секреты риторики, мастерства рассказчика? Ибо «История» не только исполнена таланта, она — пример писательского мастерства, свободного владения ремеслом.
Еще в молодости, кажется, единственный раз в жизни, Геродот оказался втянут в политику, причем благодаря отцу и дяде. Эти двое приняли участие в выступлении против галикарнасского тирана Лигдамида, которому, однако, удалось подавить мятеж. Бунтовщики схоронились на Самосе — гористом острове, находящемся в двух днях морского пути на веслах в северо-западном направлении. Здесь Геродот проводит годы и, возможно, именно отсюда начинает свои путешествия по свету. Если когда и появится он в Галикарнасе, то на очень краткое время. А зачем? Встретиться с матерью? Не знаем. Можно допустить, что больше он туда не вернулся.
Середина V века. Геродот прибывает в Афины. Корабль причаливает в афинском порту Пирей, откуда до Акрополя восемь километров, преодолеваемых верхом на коне или, часто, пешком. В это время Афины — всемирная метрополия, главный город планеты. Геродот здесь провинциал, неафинянин, а потому — немного иностранец, метек, а к таким относятся хоть и лучше, чем к рабам, но все же не так, как к коренным афинянам. Эти последние остро реагируют на все, что связано с происхождением, афиняне — общность с сильно развитым чувством собственного превосходства и своей исключительности, характеризующаяся дерзким поведением.
Но, похоже, Геродот быстро осваивается на новом месте. Этот тридцати с небольшим лет мужчина — человек открытый, дружественно настроенный к людям, что называется, рубаха-парень. У него выступления, встречи, авторские вечера — этим, видимо, и живет. Он завязывает важные знакомства: с Сократом, Софоклом, Периклом. Это совсем не трудно: Афины невелики, насчитывают сто тысяч жителей и представляют собой тесный и хаотично застроенный город. Только два места выделяются: Акрополь — центр религиозных культов, и Агора — место встреч, мероприятий, торговли, политики и общественной жизни. Здесь с самого утра собираются люди, разговаривают, обсуждают жизненные проблемы. Агора всегда заполнена народом, здесь всегда кипит жизнь. Наверняка мы могли бы встретить там и Геродота. Но он не остается в этом городе надолго. Потому что приблизительно в те самые годы афинские власти принимают драконовские законы[9], согласно которым политические права предоставлялись лишь тем, у кого оба родителя родом из Аттики, то есть из окружающей Афины области. А потому Геродот не мог получить афинского гражданства. Он покидает город, снова путешествует, пока наконец не оседает до конца жизни на юге Италии, в греческой колонии Фурии.
Относительно того, что происходит дальше, мнения разделились. Кто-то утверждает, что оттуда Геродот никуда не выезжал. Другие же полагают, что он еще раз посетил Грецию, что его видели в Афинах. Называли также Македонию. Но на самом деле нет уверенности ни в одном из вариантов. Он умирает в возрасте, возможно, шестидесяти лет, но где? При каких обстоятельствах? Провел ли он последние годы в Фуриях, сидя в тени платана и работая над своим сочинением? А может, он к тому времени плохо видел и диктовал писцу? Имелись ли у него записи или ему хватало памяти? У людей в те времена была прекрасная память. А значит, он мог помнить истории о Крезе и Вавилоне, о Дарии и скифах, о персах, Фермопилах и Саламине. И еще много чего, чем наполнена его «История».
А может, Геродот умер на борту корабля, идущего по Средиземному морю? Или во время подъема в горы, когда уставший садится он на камень и больше не встает? Геродот исчезает, покидает нас двадцать пять веков назад в неизвестном году и неизвестном месте.
Редакция.
Поездки по стране.
Собрания. Встречи. Разговоры.
В свободные минуты сижу, зарывшись в словари (наконец-то издали английский!) и разные книги об Индии (как раз появился интересный труд Джавахарлала Неру «Открытие Индии», большая «Автобиография» Махатмы Ганди и прекрасная «Панчатантра, или мудрость Индии» в пяти книгах).
С каждой новой книгой я совершал как бы новое путешествие в Индию, воскрешая в памяти те места, где побывал, каждый раз открывая все новые и новые глубины и стороны, новый смысл вещей, которые прежде казались мне давно известными. Теперь путешествия получались гораздо более многомерными, чем то, первое. И еще я обнаружил, что эти путешествия можно продолжать, повторять, умножать с помощью чтения книг, изучения карт, разглядывания картин и фотографий. Более того, они обладают определенным преимуществом перед поездкой в прямом смысле слова, а именно: в таком — иконографическом — путешествии всегда можно задержаться в любом пункте, спокойно все рассмотреть, вернуться к предыдущей картине и т. д., на что в реальной поездке часто нет ни времени, ни возможности.
Я все глубже погружался в своеобразие и богатство Индии, думая, что со временем она станет моей виртуальной родиной, как вдруг, в один прекрасный осенний день 1957 года меня вызвала из редакционной комнаты наша всеведущая секретарша Кристина Корта и загадочно шепнула:
— Ты едешь в Китай!
Сто цветов для Председателя Мао
Осень 1957
В Китай я пришел пешком. Но сначала через Амстердам и Токио долетел самолетом до Гонконга. В Гонконге по местной железной дороге добрался до маленькой станции в чистом поле, откуда, как мне объяснили, я попаду в Китай. Дело было так: я стоял на перроне, ко мне подошли кондуктор и полицейский и показали на видневшийся далеко у горизонта мост, а полицейский сказал:
— China!
Китаец в форме британского полицейского провел меня немного по асфальтовому шоссе, после чего пожелал счастливого пути и вернулся на станцию. Дальше я шел один, таща чемодан в одной руке и сумку с книгами — в другой. Солнце палило немилосердно, воздух был горячим и тяжелым, назойливо жужжали мухи.
Мост оказался коротким, с металлическим ограждением, под ним текла наполовину высохшая река. Дальше стояли высокие ворота, убранные цветами, на них какие-то надписи по-китайски и вверху герб: красный щит, на нем четыре звезды поменьше и одна большая, все золотые. У ворот толпились пограничники. Внимательно посмотрели мой паспорт, переписали данные в большую книгу и сказали идти дальше, в направлении видневшегося поезда, до которого оставалось с полкилометра. Я шел по жаре, потный, окруженный тучами мух.
Поезд стоял пустой. Вагоны такие же, как и в Гонконге: лавки стоят рядами вдоль всего вагона, отдельных купе нет. Наконец поезд двинулся. Мы ехали по залитой солнцем зеленой земле, в окно залетал горячий и влажный воздух, пахло тропиками. Мне это напомнило Индию, такую, какой я помнил ее по предместьям Мадраса или Пондишери. Благодаря этим индийским ассоциациям я почувствовал себя привычно: я находился среди пейзажей, которые уже знал и успел полюбить. Поезд то и дело останавливался на маленьких станциях и на каждой брал пассажиров. Одеты они были одинаково. Мужчины в темно-синих тиковых, застегнутых до самой шеи куртках, женщины — в цветастых, одинакового покроя платьях. И все сосредоточенные, молчаливые, лицом по направлению движения.
Когда вагон наполнился, на одной станции сели три человека в форме цвета яркого индиго — девушка и два ее помощника. Девушка громким и решительным голосом сделала длинное объявление, после чего один из сопровождавших ее мужчин раздал всем кружки, а второй из металлической лейки налил каждому зеленый чай. Чай был горячим, пассажиры дули на него, пытаясь остудить, и шумно отхлебывали маленькими глотками. По-прежнему царило молчание, не нарушаемое ни единым словом. Я пытался прочесть хоть что-нибудь по лицам пассажиров, но их лица оставались неподвижными и ничего не выражали. С другой стороны, я не хотел слишком уж приглядываться, поскольку это можно было расценить как бестактность, даже более того — счесть подозрительным. Меня тоже никто не разглядывал, хотя среди этих тиковых униформ и цветастых ситцев я в своем итальянском костюме, год назад купленном в Риме, должен был выглядеть странно.
