Однажды я нашел у букиниста изданную в 1922 году рассыпающуюся и погрызенную мышами книгу Йоги Рамы-Чараки под названием «Хатха-Йога, наука о физическом здоровье и искусстве дыхания с многочисленными упражнениями». Дыхание, — объяснял автор, — самая важная жизненная функция человека, поскольку именно этим путем мы сообщаемся с миром. Если мы перестанем дышать, мы перестанем жить. Поэтому от качества дыхания зависит качество нашей жизни, то, насколько мы здоровы, сильны и умны. К сожалению, большинство людей на Западе, говорит Рама-Чарака, дышат исключительно неправильно, отсюда столько болезненных, увечных, чахлых и страдающих депрессией.
Больше всего меня заинтересовали упражнения, развивающие творческие силы, поскольку именно с этим я испытывал самые большие трудности. «Лежа на ровной поверхности, — советовал йог, — без напряжения мышц, свободно, возложите руки на солнечное сплетение и дышите ритмично. Когда ритм стабилизируется, мысленно возжелайте, чтобы каждый вдох приносил увеличенное количество праны, то есть жизненной силы из космического источника, и отдавал ее вашей нервной системе, собирая прану в районе солнечного сплетения. При каждом вдохе желайте, чтобы прана, то есть жизненная сила, разливалась по всему телу…»
Едва успел я прочитать «Хатха-Йогу», как в руки мне попали изданные в 1923 году «Воспоминания. Отблески Бенгалии» Рабиндраната Тагора. Тагор был писателем, поэтом, композитором, художником. Его сравнивали с Гете и Жан-Жаком Руссо. В 1913 году он получил Нобелевскую премию. В детстве маленький Раби, именно так звали его дома, потомок бенгальской княжеской семьи, отличался, как он сам говорит, примерным поведением, хорошими отметками в школе и образцовой набожностью. Он вспоминает, как по утрам, когда еще темно, отец будил его, чтобы «он учил наизусть санскритские склонения». Спустя некоторое время, пишет он, начинало светать, «солнце всходило, отец, прочтя все молитвы, пил вместе со мною утреннее молоко и, наконец, рядом со мной еще раз обращался к Богу, распевая упанишады».
Я пытался представить себе эту сцену: заря, отец и малыш, заспанный Раби, обратившись в сторону восходящего солнца, поют упанишады.
Упанишады — это философские песни, они возникли три тысячи лет назад, но постоянно присутствуют в духовной жизни Индии. Когда я понял это и подумал о маленьком мальчике, приветствующем зарю строфами упанишад, я засомневался, смогу ли понять эту страну, в которой дети начинают день с распевания философских сентенций.
Раби Тагор родился в Калькутте, он — дитя Калькутты, этого монструозно большого, нигде не кончающегося города, в котором со мной произошел такой случай. Я сидел в гостиничном номере и читал Геродота, когда за окном раздался вой сирен. Выбежал на улицу. Неслись кареты «скорой помощи», люди прятались в подворотни, из-за поворота выскочила группа полицейских, охаживая длинными палками бегущих прохожих. Ощущался запах газа и гари. Я поинтересовался, что случилось. Бегущий с камнем в руке человек крикнул на ходу: «Language war!» — и помчался дальше. Языковая война! Я не знал подробностей, но еще раньше слышал, что языковые конфликты могут принять в этой стране кровавую форму манифестаций, уличных стычек, убийств, даже актов самосожжения.
И только в Индии я понял (раньше об этом я не имел понятия), что мое незнание английского не имеет значения, что здесь только элита знает английский! Менее двух процентов населения! Все прочие говорят на десятках языков своей страны. Каким-то образом мое незнание английского позволило мне почувствовать себя ближе к обычным прохожим в городах или крестьянам в деревнях. Мы ехали на одной телеге — я и полмиллиарда жителей Индии, которые по-английски не знали ни слова!
Эта мысль порой ободряла меня (все не так плохо, если в такой же ситуации, что и я, еще полмиллиарда человек), но она же и беспокоила, хотя уже по другой причине, а именно: почему я стыжусь незнания английского и не чувствую стеснения из-за того, что ни слова не могу сказать на хинди, бенгали, гуджарати, телугу, урду, тамильском, пенджаби и на множестве других языков, на которых говорят в этой стране? Аргумент доступности не играя роли: английскому в то время обучались так же редко, как хинди или бенгали. Выходит, это европоцентризм, убежденность, что европейский язык важнее, чем языки той страны, в которой я как раз и гостил? С другой стороны, признание более высокого статуса английского задевало достоинство индийцев, для которых отношение к их родным языкам представлялось делом деликатным и важным. Ради своего языка они готовы были пожертвовать жизнью, сгореть на костре. Эта решимость и страсть проистекали из того, что у них самоидентификация происходит по языковому признаку. Например, бенгалец — тот, для кого родным является язык бенгали. Язык — это удостоверение личности, даже более — это лицо и душа. Отсюда и конфликты на совершенно ином фоне — социальном, религиозном, национальном — могут принять там форму языковых войн.
* * *
В поисках книг об Индии я заодно смотрел, нет ли чего о Геродоте. Геродот начал меня интересовать, более того — он вызывал к себе симпатию. Я был благодарен ему, что в моменты моей неуверенности и растерянности в Индии он был со мною и помогал своей книгой. Стилем письма он производил впечатление доброжелательного и любознательного человека, у которого всегда много вопросов и который готов к долгому пути в тысячи километров, чтобы найти ответ хотя бы на один из них.
Когда же я обратился к источникам, оказалось, что о жизни Геродота мы знаем мало, да и то, что знаем, не вполне достоверно. В противоположность Рабиндранату Тагору или его современнику Марселю Прусту, которые детально описали каждый эпизод своего детства, Геродот, как и другие великие его современники — Сократ, Перикл или Софокл, о своем детстве ничего нам не сообщает. Не было такого обычая? Сам Геродот говорит лишь, что родом он из Галикарнаса. Галикарнас расположен амфитеатром над тихим заливом, в живописном месте, там, где западный берег Азии встречается со Средиземным морем. Это край солнца, тепла и света, олив и виноградной лозы. Само собой приходит в голову, что рожденный здесь должен по природе своей иметь доброе сердце, открытый ум, здоровое тело и невозмутимый дух.
Биографы вполне солидарны, что Геродот родился между 490 и 480 годом до н. э., вполне возможно, что в 485 году. Значимые годы в истории мировой культуры: в 480-м отходит в мир иной Будда, годом позже в княжестве Лу умирает Конфуций, а за пятьдесят лет до этого родился Платон. Азия тогда представляла собой центр мира; даже если говорить о греках, то самая творческая часть их сообщества — ионяне — жили на территории Азии. Европы пока нет, она существует только в виде мифа, как имя прекрасной девушки, дочери царя Агенора, которую Зевс, преобразившись в золотого быка, увез на остров Крит и там овладел ею.
Родители Геродота? Его братья и сестры? Его дом? Мы все время блуждаем в сумраке неопределенности. Галикарнас был греческой колонией на земле карийцев, местной негреческой общности, подвластной персам. Отца звали Лик-сос, имя негреческое, а потому вполне возможно, что был он карийцем. Но мать его — скорее всего гречанка. Мало того, что Геродот проживал на границе Греции, он был еще этническим метисом. На мировоззрение таких людей, которые выросли среди многих культур, в которых смешаны разные крови, влияют такие понятия, как пограничье, дистанция, непохожесть, разнородность. Мы встречаем среди них самое удивительное разнообразие типов. От фанатиков-сектантов через пассивных, апатичных провинциалов до открытых, восприимчивых перекати-поле — граждан мира. Зависит от того, как перемешалась в них кровь, какие в ней осели духи.
Каким ребенком рос маленький Геродот?
Всем улыбался и ко всем тянул ручонки или был букой и прятался в мамины одежды? А может, он был плаксой и ворчуном, так что удрученная мама порой вздыхала: Боги! Зачем я родила этого ребенка! Или же был радостным и всем нес эту радость? Послушным и дисциплинированным или изводившим всех вопросами: Откуда взялось солнце? А почему оно так высоко, что до него не достать? И почему оно прячется в море? И не боится ли оно утонуть?
А в школе? С кем сидел он рядом на уроке? Не посадили ли его в наказание с каким-нибудь шалопаем? Быстро ли он освоил письмо на глиняной табличке? Часто ли опаздывал? Вертелся ли на уроках? Подсказывал? Ябедничал?
А игрушки? Во что играл маленький грек две с половиной тысячи лет назад? Выструганным из дерева самокатом? Или строил на берегу моря домики из песка? Лазил по деревьям? Лепил из глины птичек, рыбок и коняжек, на которые мы сегодня смотрим в музеях?
Что из всего этого он запомнил на всю жизнь? Для маленького Раби самым высоким моментом стала утренняя молитва рядом с отцом, для маленького Пруста — ожидание в темной комнате прихода мамы, обнимавшей его перед сном. А что было столь же важным переживанием для маленького Геродота?
