— Человек, — обратился ко мне высокий мрачный шаман со спутанной бородой и черными запавшими глазами, — кто говорил с тобой? Кто надоумил тебя прийти сюда?
Я открыл рот, но голос опять отказался повиноваться мне. Я выдавил из себя несколько жалких хрипов.
— Отвечай! — нахмурился шаман. Другие окружили меня так тесно, что стало трудно дышать. Мне буквальным образом заглядывали в рот.
— Великий Дух Балбан, — наконец сумел выдавить я.
— Не лукавь, — еще пуще нахмурился высокий шаман. — Дух Балбан никогда не говорит сам. Какой дух повелел тебе говорить к бегу?
— Дух Балбан, — вымолвил я. Толпа шаманов вокруг дружно вздохнула, и тут же поднялся крик:
— Балбан… врет он… никогда… сам не говорит… Балбан…
Высокий шаман мановением руки восстановил тишину.
— Великий Дух Балбан давно не говорит ни к кому из нас, — наставительно произнес он. — Ты, поди, услышал это имя где-то, а теперь треплешь языком. Признайся! От кого ты слышал это имя?
— От него самого, — отвечал я довольно угрюмо. — От Великого Духа Балбана.
— Как ты мог его слышать? Ты что, шаман?
— Нет.
— А кто же ты?
— Я караульщик.
Поднялся смех. Высокий шаман мановением руки остановил его.
— К тебе, караульщику Шепчу, говорил Великий Дух Балбан, — раздельно произнес он, — который уже много лет как запер свои уста для нас, его служителей. Что же он сказал тебе?
Мой страх прошел, скованность отпустила меня. Я огляделся и произнес:
— Он велел, чтобы к полудню был заклан черный баран с белой ноздрей. Сказал, чтобы не резали белого барана с черной. Он особенно на этом настаивал.
Вокруг снова раздался дружный вздох.
— А почему? — спросил высокий шаман насмешливо. — Он не разъяснял?
— Нет, — честно сказал я. — Тут он узнал, что я не шаман, а караульщик.
Снова поднялся смех. Кто-то особенно противно квакал над ухом и повторял:
— Караульщик, кво-кво! Квараульщик!
Я не глядя двинул локтем, и тот, над ухом, задохнулся.
Тут стена шаманов передо мной дрогнула под чьим-то натиском, шаманы разлетелись в стороны, и я узрел бега, тяжело дышащего, пунцового от гнева. Он что-то кричал, уставив на меня палец. Из-за общего шума я никак не мог разобрать его слова. Неожиданно шаманы как по команде умолкли, и голос бега пронзительной иглой вонзился мне в уши.
— Предатель! — визжал он. — Кто тебя подослал?
Этот голос вызвал во мне обиду. Вернее, она была во мне, эта обида, но до сего момента не находила выхода, не ведала, на кого излиться. Она спала, и вот теперь этот пронзительный голос разбудил ее. Она подняла голову, огляделась и сообщила, что меня обидел бег. Я спросил себя: «Шепчу, разве не ты темными ночами стоял на часах, защищая покой этого человека? Разве не терпел издевки и попреки мерзкого Чуйхулу? Разве не тебе явился Великий Дух Балбан, который никому не являлся, а вот тебе явился и передал свою волю? И вот за все это тебя, честного, называют предателем? Ответь этому бегу, Шепчу, ответь так, чтобы он услышал».
— Предатель! — не переставал визжать Шумбег.
Шаманы угрожающе и согласно гудели.
Я громко произнес:
— Шумбег!
Тот замолк и уставился на меня.
— Ты слышал волю Неба, — продолжал я. — Великий Дух Балбан передал тебе свою волю. Подчинись или приготовься встретить его гнев. Ибо не пощадит его гнев ни тебя, ни род твой, ни окружение твое. Так сказал мне Великий Дух Балбан!
Твердым голосом, без остановки и без заминки произнес я все эти слова, и все это время в шатре стояла такая тишина, какая бывает в глубоких пещерах, куда не проникает солнечный свет.
А потом разразилось. Поднялся страшенный крик. Меня начали таскать туда-сюда, рвать одежду, рвать уши, щипать, колотить, ругать, и пуще всех усердствовал сам бег. На меня насело столько людей, что в шатре для всех не хватило места, и мы все выкатились наружу и принялись кататься по земле, кусаясь, царапаясь и волтузя друг друга что есть сил. Спрятав для безопасности лицо на чьем-то толстом брюхе, я вслепую тыкал куда-то кулаком и каждый раз попадал, с удовлетворением слыша взрывы ругательств и вопли:
— Ай! Он попал мне в глаз! Оу-у-у! Мое ухо! А-а! Нос, нос!
Наконец меня выволокли из-под груды дерущихся, возящихся тел и куда-то поволокли. До этого мне приходилось слышать, что у бега есть специальная повозка-тюрьма, черная, с узкими зарешеченными оконцами. Выяснилось, что она действительно существует, потому что туда меня и засунули. Снаружи упали тяжелые засовы.
Я оказался в неволе.
Не знаю, сколько времени я провел в тюрьме бега. Возможно, всего пару дней, но внутри было так темно, что я совсем потерял счет дням. Ни единого солнечного луча не проникало в тюрьму. Темно и одиноко было в тюрьме у бега. Правда, то и дело открывалась дверь, и внутрь проскальзывал то один шаман, то другой. Все они пытались выведать у меня, что еще сказал мне Великий Дух Балбан. И всем я говорил одно и то же, передавая мельчайшие подробности нашего разговора, а со временем научившись подражать голосу Великого Духа. От раскатов моего голоса дрожала темница, а шаманы против своей воли сгибали спины и кланялись. Но потом на смену одному исчезнувшему приходил другой, и вновь слышал я вкрадчивый голос, выведывающий подробности. Каждый приносил еду, и надо сказать, еду очень вкусную, потому что каждый старался таким образом меня задобрить. Но я повторял одно и то же. Одни и те же слова я говорил им, потому что не мог прибавить ничего от себя.
Наконец, ко мне пришел очередной шаман, в котором я скоро узнал того высокого, мрачного, со спутанной бородой, который допрашивал меня в присутствии бега.
— Человек, — обратился он ко мне, и был его голос исполнен необычного волнения, — припомни хорошенько, какого барана повелел заколоть Великий Дух Балбан?
Я улыбнулся в темноте. Неизвестно сколько времени они держат меня тут потому, что не поверили ни единому моему слову, а сами тишком просят моего совета. Обдумывая это, я молчал и улыбался в темноте.
— Человек! — позвал шаман. — Жив ли ты?
— Говорил ли ты с другими шаманами? — спросил я его из темноты, в которой находился неизвестно сколько времени, потому что ни единого солнечного луча не проникало в мою темницу.
— Говорил, — подтвердил он. — Но все они говорят одно и то же, словно подслушали слова друг дружки.
— Нет, — сказал я, начиная терять терпение. — Они не подслушивали чужих разговоров. Они все были тут, у меня. Все старались меня разговорить, как будто я скрываю что-то. Но я ничего не скрываю. Хочешь, я повторю тебе то же, что сказал им?
— Так это был черный баран с белой ноздрей? — уныло спросил он.
— Да.
— Не белый с черной?
— Нет!
Он вздохнул в темноте.
— Человек, ты уверен? — спросил он.
Тут мне стало любопытно. Признаться, до этого я не думал, зачем надо резать черного барана с белой ноздрей. Сказано, что надо зарезать, — значит, надо зарезать. Все-таки Великий Дух Балбан сказал, не Шалбан-ага. Значит, угоден ему именно этот баран, хоть сам баран об этом наверняка и не подозревает, ходит себе, бякает, совершенно неотличимый в отаре от сотен других баранов. Летом отгоняют его на горные пастбища, где ест он сладкую горную траву, зиму проводит в теплой кошаре, жует вкусное сено. Такова баранья жизнь. Но вытаскивают его из гурта, подметив редкий окрас, и тащат на заклание.
— Да чего он вам дался-то, этот баран? — спросил я в сердцах.
Шаман аж руками на меня замахал.
— Тебе об этом знать нельзя! — зашипел он. — Скажи спасибо, что в живых остался… Но скажи же, скажи: точно ли черный баран с белой ноздрей?
— Что, белого заклали? — спросил я.
Он промолчал, но по его молчанию я понял, что да, заклали белого. Молчал он долго. Мне даже показалось, что он уже ушел, и только то, что я не слышал скрежета тяжелых засовов, разубеждало меня в этом.
— Человек! — наконец позвал он. — Ты слышишь?
— Слышу, — отозвался я.
— Я не знаю, говорил ли к тебе Великий Дух Балбан или не говорил, — произнес он. — Но тебе надо покинуть урду. Ты слышишь?
— Как же я уйду? — спросил я. Мне было удивительно, что он такое говорит. Ведь я находился на службе у бега, был его нукером. А этот шаман говорит: уходи. Удивительно мне было это слышать.
— Я скажу, что тебя забрал Дух Балбан, — произнес голос шамана в темноте. — Так ты был наказан за хулу. Ты слышишь?
— Слышу, — сказал я. — Но куда мне идти?
— Отправляйся домой. Никто тебя искать не станет.
Ощупью я пробрался к нему, и он помог мне выйти наружу. Снаружи была ночь, беззвездная, безлунная. Он куда-то вел меня. Потом я услышал лошадиное фырканье — он подвел мне коня. Я взобрался в седло. Только сейчас я понял, что свободен, что передо мною степь, что еще мгновение — и я помчусь домой. Мысли о матери, о Нишкни промелькнули у меня в голове.
