— С ума сошла! — Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.
— Мне так хочется, Павел, — умоляла она, полная не понятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. — Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?
Прежде чем Павел опомнился, она повернула ключ в дверях, проскользнула в темную мастерскую и зажгла там свет. Павел ужаснулся:
— Гаси скорей, ради бога! Не затемнено! Гаси!
Павел включил приемник, тщетно пытаясь найти танцевальную музыку. Среди хрипов и треска слышались лишь траурные фанфары и дробь барабана. Репортаж. Мертвого гаулейтера перевозят из больницы на Град.
Мороз пробежал по коже, Павел быстро выключил радио.
Но, обернувшись, не смог удержаться от смеха. В дверях стояла Эстер; она стащила с манекена не дошитый пиджак с приметанными рукавами и надела на себя. Пиджак был велик, маленькие руки утонули в рукавах, подбитые ватой плечи опустились, пиджак висел ниже колен. Павел всплеснул руками.
— Ох, держите меня! Что ты напялила?
— Я тебе не нравлюсь? — расхохоталась она счастливым смехом. Галантными па менуэта она приблизилась к нему и остановилась с глубоким поклоном:
— Смею надеяться на следующий танец, милорд?
— Да, миледи, — поддержал игру Павел, приняв чопорный вид. — Но программу танцев я, к сожалению, забыл дома на рояле, так что музыки не будет!
Он снял с нее смешной пиджак, неловко подхватил ее и начал тихонько насвистывать какой-то вальсик, запомнившийся ему еще с тех времен, когда он ходил на танцы:
— М-тата, м-тата…
Они закружились между кушеткой и столиком, захваченные этой игрой в жизнь. Став вдруг серьезными, они танцевали, а широкая тень двух фигур скользила по стенам, карабкалась на потолок, трепетала, ломаясь в углах. Свет и тень, кружась, падали на их лица. Эстер показалась вдруг Павлу совсем иной. Она танцевала, откинув назад голову, опустив ресницы, губы ее слегка приоткрылись. Она стала гибкой, податливой, хрупкой, бесплотно легкой в ритме движения, словно снежинка, словно дыханье.
Павел споткнулся о ее чемоданчик и потерял равновесие. Девушка выскользнула из его рук и упала на диван. И сам он тоже рухнул рядом. Оба расхохотались. Павел запустил руки в ее волосы.
Давай! Давай еще покружимся!
Наверное, мы сошли с ума! Смех умолк.
Эстер!
Да?..
Он не узнавал ее глаз. Они горели лихорадочным огнем. Павел смотрел в них, захваченный их сияньем, дыхание у него перехватило.
Эстер вдруг резко обняла его. Прижала к себе с неожиданной силой, прильнула губами к его рту.
Павел невольно закрыл глаза, боясь шевельнуться.
— Ты мой… — услыхал он сквозь туман шепот, — мой… Никогда не оставляй меня… Павел! Мне хочется спрятаться с тобой от всего…
Он прижал ее к себе. Пожар охватил их обоих, помутил сознание. Все исчезло, осталась лишь она, средоточие всего на свете. Это было подобно полету. Водовороту. Он ласкал ее лицо с суровой нежностью, ослепленный новым чувством. О сердце! Оно билось, как мощный колокол. А ее дыханье! Оно овевало разгоряченное лицо, шевелило волосы на висках. И лишь когда Павел прижал губы к ее груди, Эстер, сопротивляясь, выгнулась всем телом.
— Нет, Павел, умоляю… Нет! Не сегодня… Павел… Не смотри так… Послушай! Умоляю…
Он отпустил ее, заметив слезы на глазах. Он начинал приходить в себя. Все ушло, наступил отлив, мгновенный отлив. Напряжение уходило, оставляя лишь стыдливый трепет, горячую тоску. Он вдруг показался себе опустошенным, одиноким, расстояние между ними все увеличивалось. Ему хотелось плакать.
Юноша сел, потер ладонью лицо. Опомнился, сраженный мыслью, что он смешон. Стало мучительно стыдно. Мальчишка, сопляк! Он не смел взглянуть ей в лицо.
Встал и, словно пытаясь прогнать неловкость, сжимающую грудь, прерывающимся голосом сказал:
— Я открою окно. Здесь можно задохнуться!
VII
Они остались в темноте. Клин неба в окне искрился ранними звездами. Павел уставился на девушку невидящим взглядом, сердце билось смятенно. Его охватило сожаление, горечь, укрызения совести, чувства, которым в человеческом лексиконе не подобрать слов. Недобрый стыд. Он затягивал молчание. Почему? Почему она оттолкнула его? Хотела унизить? Он не знал. В темноте прозвучал тихий вопрос:
Ты сердишься?
Нет.
Правда?
Он молчал, не желая лгать.
Почему ты молчишь?
Думаю.
О чем? Умоляю, говори. Только не молчи!
Ни о чем. Просто так.
Ты плохой. Что я тебе сделала? Ты злишься, что…
Забудь об этом, — перебил он ее взволнованно. — Ничего страшного не произошло.
Ты говоришь неправду. Произошло… Я испугалась. Но потом… ты веришь мне? Ты… И у тебя внутри все тоскует?
— Гм…
— Я не хотела тебя обидеть. Правда. Я глупая… и неблагодарная, теперь ты это уже знаешь.
Павел вздохнул: «Как трудно с тобой!» Нашел ее голову, погрузил пальцы в волосы, но все то необыкновенное, что было пережито, ушло безвозвратно. А притворяться они не умели.
Эстер положила голову ему на грудь, прижалась ухом.
— Что ты делаешь?
— Слушаю. Там бьется живое сердце. Постой, не двигайся, я хочу слушать. Вот — тук, тук. Мне хотелось бы поцеловать его.
Глупышка. Ну бьется, что из того?
Когда человек умирает, оно перестает биться…
Что же тут странного? — возразил он с досадой.
— Ничего. Я знаю. И дыхание останавливается. Меня больше всего ужасает, что человек перестает дышать. Когда мне бывает трудно, я говорю себе: дурочка, ведь ты же дышишь, ведь ты же можешь дышать! Это великое счастье, и нужно вовремя это понять. Идем попробуем вместе, хочешь? Вдохни… вдохни глубоко воздух, чувствуешь? И думай: я дышу, еще дышу… как я богат…
Павел невольно поддался этому сумасбродству. Они глубоко вдыхали влажный ветер июньской ночи. «Мы, наверное, сходим с ума, — думал Павел, — но ты, Эстер, дыши, живи, никогда не переставай дышать, ради меня!»
Он поднялся, собираясь закрыть окно.
— Не опускай затемнения, я хочу видеть небо. Ночью здесь как в темнице. Я ненавижу тьму.
— Я тоже.
Он вернулся на кушетку, закурил, и красный огонек заколыхался возле них, как поплавок на ряби вод. Павел обнял ее за плечи, пытаясь перевести мысли на что-нибудь обычное, простое. Он всем существом ненавидел эти никчемные горькие мысли о смерти. Зачем Эстер говорит о ней? Разве мало того, что смерть носится над городом?
— Что ты будешь делать после войны? Кроме того, конечно, что станешь моей женой?
Павел почувствовал, как она благодарно прильнула к нему.
Я? Мне хотелось бы танцевать.
Как Саломея?
— Да. Но я не стану требовать ничьей головы. Танцы совсем не легкое занятие, но я постараюсь. Я танцевала, когда никто не видел. Я набрасывала на плечи пеструю скатерть со стола, а папа смотрел, как я скачу по саду, и смеялся: «На кого ты похожа, Эста, глупышка!» Только богу известно, что я танцевала. Просто так, понимаешь? Для себя. Когда мне было грустно, это был печальный
танец, когда я радовалась — веселый. Один раз мы с мамой были в балете. Он назывался «Из сказки в сказку». Красиво! Мне бы тоже хотелось когда-нибудь танцевать в театре, на огромной сцене. Я танцую, а сноп света бегает за мной, И вдруг загораются люстры, люди аплодируют, я раскланиваюсь и… потом выбегаю на свежий воздух…
— А там тебя жду я и говорю: «Сегодня ты была великолепна!»
И мы идем куда-нибудь вдвоем, только вдвоем, мы и ветер! Ты любишь ветер?
Люблю. Осенью, когда опадают листья. Я люблю осень. В ней есть какое-то величественное спокойствие и порядок.
А что ты будешь делать после войны?
Я? Учиться. Мне еще столько надо узнать!
О звездах?
— Откуда ты знаешь? — спросил он, удивленно подняв голову.
— Я так думаю.
— Ага. Вечерами я буду сидеть в обсерватории. Открою купол и стану наблюдать небо. Я уже пробовал. Это необыкновенно! Я еще мальчишкой у тетки в деревне любил лежать по ночам в траве. Лежишь и смотришь на небо. И вдруг начинает казаться, что земля под тобой
заколебалась и ты летишь. Вселенная! По пути ты встречаешь Землю, машешь ей рукой. Привет, Юпитер! Как поживаешь, Венера? Ты смотришь на месяц и вдруг замечаешь — ведь это вовсе не плоский блин, как его обычно видят люди, это шар, он несется в пространстве без конца, без края, без точки опоры. Представишь себе все это, и голова пойдет кругом.
Но как только начнешь заниматься астрономией всерьез и погрузишься в цифры и формулы, поймешь: это математика, а не поэзия…
Девушка восхищалась: как много он знает об этих древних безмолвных мирах!
Он рассказывал ей о звездных катастрофах, об иных солнцах, не освещающих нашу землю, об августовских метеорах — их называют персеиды, — нам кажется, что они как из рога изобилия сыплются из созвездия Персея; о маяках вселенной, о гиганте Антаресе, рядом с которым наше Солнце кажется маленьким шариком, каким мальчишки играют весной в лунки. Он залезал в дебри толкований законов Кетера о движении планет, не задумываясь, что ее сознанию это недоступно. Не важно! Девушка, притихнув, слушала, охваченная светлой радостью, преклоняясь перед его увлечением. В такие минуты она начинала понимать, как сильно любит его.
