Боишься, да? Боишься, что у тебя дом отберут? Довольно высокая японка среднего класса стояла перед моей входной дверью, не давая мне войти в дом. Стояла спиной к свету, и лица её было почти не разглядеть. Длинные всклокоченные чёрные волосы, длинное синее платье с блёстками, недешёвое, очевидно из магазина этнической одежды. Постепенно мои глаза привыкли, и я разглядел её глаза — круглые, немного выпученные.
— Ты кто? — сказал я, почему-то сразу на «ты».
— Духи я купила, Кристиан Диор, — ответила она, показывая мне белый пакет с надписью «Christian Dior». Кожа на руке, которой она держала пакет, была морщинистая, дрожащие пальцы — тонкие и скрученные. От неё скверно пахло.
— Почём? — спросил я, почувствовав, что она ждёт именно этого вопроса.
Она оглянулась, словно чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает.
— Тридцать восемь тысяч, — проговорила она, понизив голос до шёпота. Затем добавила, оправдываясь: — На пять лет хватит.
Выпученные глаза смотрели на меня, беспрестанно двигаясь, словно отыскивая что-то на моём лице.
— Нельзя упавшие цветы собирать, — сказала она и показала дрожащим пальцем на куст сирени с белыми цветами, который рос на той стороне забора возле моего дома. — А то сирень подумает, что ты её не любишь, и не расцветёт больше на следующий год.
Я позволил себе засомневаться.
— Точно? — сказал я.
— Точно, — ответила она твёрдо. В глазах её выступили слёзы. — У матери спина больная была, она подметать не могла, вот я ей и сказала: «Я, мам, за тебя подметать буду». И подметала каждый день. У брата яйца не опустились, ему мошонку резали, когда ему восемь лет было, а мы с матерью перед дверью стояли, ждали его, дальше-то врачи не пускали, говорят, страшно вам будет. А он всё кричит там за дверью: «Больно, больно…»
Голос был надрывный, и в то же время казалось, будто она вполне контролирует себя. Слёз в глазах стало больше, но по щекам они не потекли.
— Брат мой где? — вдруг спросила она резко. Я вздрогнул.
— Не знаю, — сказал я. — Не видел я его никогда.
Её выпученные глаза ещё больше расширились.
— Как же ты у него дом снял? Страшный он человек… Все деньги родительские взял, дом взял, ничего мне не оставил. Всегда ему два леденца было, а мне один. Я деньги у него просить пришла.
Впервые за весь разговор она отвела глаза и некоторое время молчала.
— В ванну меня не пускает, говорит, воняешь ты, а ванна для гостей.
— Брат? — переспросил я.
— Муж, — ответила она. — А у меня кожа красивая, мне все говорят, а в косметических кабинетах с меня денег не берут, говорят, никогда такой красивой кожи не видели. И брови. Посмотри, какие у меня брови.
Она провела пальцем по обеим бровям, повторяя изгибы. Брови были тонкие и отстояли довольно далеко от глаз, как у японских красавиц лет двести назад. Я подумал, что в молодости она наверняка считалась красивой.
— У тебя дети-то есть? — спросил я.
— Дочка на самолётах работает. Стюардессы, они же все на полставки. А она на полной.
Она снова оглянулась по сторонам и прошептала:
— Груди у неё большие, так соседи все завидуют, сглазить её норовили, а я с ними вежливо, всегда два раза здоровалась.
С хитрым видом она опустила глаза, положила руки на бёдра, и два раза низко поклонилась.
Некоторое время я молча смотрел на неё, потом отправился в дом и позвонил в другой город, хозяину моего дома, работавшему большой шишкой в каком-то банке. Она действительно оказалась его сестрой. Не слишком удивившись, хозяин извинился, попросил меня вызвать ей такси и отправить на ближайшую станцию. Вызвав такси, я сделал чашку кофе и отнёс ей.
Кофе она взяла, но пить не стала, и некоторое время стояла, разглядывая свои ботинки — тоже с этническим налётом.
— Я во Францию еду. Прямо сейчас. Духи-то я уже купила. Вот там жизнь будет.
Я подумал, что она уже была во Франции не раз и, если муж не отнял у неё кредитную карточку, вполне доедет и сейчас.
Не подымая головы, она посмотрела на меня снизу вверх и хитро подмигнула:
— Красавец ты. А ну повернись.
Я повернулся к ней спиной. Она потыкала пальцем мне в спину.
— Хорошее у тебя тело. Поджарое. Спортом занимаешься?
— В горы хожу.
Приехало такси, и я взял у неё из рук чашку невыпитого кофе.
— В горах медведи. Задерут они тебя, поджарого, — с неожиданной нежностью сказала она. Затем покорно села в машину и уехала.
16. РАЗМЕН ДЕНЕГ В КАССЕ НЕ ПРОИЗВОДИТСЯ
Мой новый японский приятель, страховой агент лет сорока, крепко сбитый, но с хронической усталостью в глазах, присел на скамейку в парке перед домом и задумался.
— Самый интересный клиент? Наверное, тот нейрохирург с одного маленького острова на юге. Я попал к нему по связи — иначе к тамошним не подберёшься: просто бухгалтерша из нашей фирмы как раз с его острова, вот через неё он на меня и вышел. У него, понимаешь, любовница, дети от неё, жена ему до лампочки, вот и искал способа передать любовнице свои деньги. А денег много — он, знаешь, врач известный, к нему на этот островок — кстати, дыра ещё та, всего тысяч сорок населения — со всей страны пациенты на самолётах летают. А наша страховка — способ верный. Всё законно, он умирает, любовница получает всё его состояние, а жена ничего и оспорить не сможет. Но интересно, знаешь, даже не это. А то, что он попросил эту нашу бухгалтершу приехать со мной да проверить его больницу, нет ли проблем каких, так она минут тридцать полистала-полистала учётные книги и видит: сорока миллионов не хватает.
Приятель сделал эффектную паузу.
— Его тогда рядом не было, мы с ним тем вечером в одном баре встретились. Ну, выпили, моя бухгалтерша ему и говорит: так, мол, и так, ваша сотрудница такая-то присвоила себе сорок ваших миллионов. А он помолчал немного, повёл так подбородком, усмехнулся и говорит: «Ну и ладно». Я говорю: «Как же так, сэнсэй? Сорок миллионов же!» А он мне говорит: «Ну так они же всё равно на острове останутся. У нас тут, знаете, вроде как семья большая. Пускай». У меня челюсть отвалилась. В такой дыре, знаешь, на эти деньги не одну — две жизни прожить можно. И тут как раз звонок ему, из больницы. Поговорил пару минут, встал, а сам пьяный уже, качается, и говорит: «Вы уж простите, срочная операция. А страховку я вашу покупаю, завтра утром приходите». Вот так. Расплатился за нас и ушёл, кому-то в мозгах копаться. Представляешь? Человек, а!
Мой приятель уже дослужился до начальника отдела, у него пятьдесят человек подчинённых, ездит он на роскошной машине с дверью на электрическом приводе, а дома имеет плазменный телевизор от стены до стены. Но жизнь у него всё равно беспокойная — раз в четыре года фирма переводит его в другое отделение, бросают из города в город. Делается это для того, чтобы не было так называемого ютяку — прилипания, то есть сговоров между сотрудником фирмы и местным населением. Точно так же бросают по всей стране банкиров, государственных служащих, да и вообще практически всех, кто работает в хоть немного развитых структурах. Эта идея — что дружить надо со всеми, а не с отдельными — дошла даже до начальных классов школ, где учеников пересаживают с парты на парту чуть не каждый месяц. Именно так в Японии продвигали капитализм с демократией, поскольку и тому, и другому традиционные связи между людьми просто мешают. И во многом именно поэтому у большинства японцев друзей просто нет — прилипнуть не успеваешь.
Ровно наоборот живут японские деревни (особенно рыбацкие) и якудзы. Здесь жизнь как раз построена на склеенности всех воедино и отторжении чужих. Здесь и закон, и деньги намного менее функциональны — якудзы и деревенские гораздо больше рассчитывают на друзей и связи, да и ценят их выше. Для служащего государство — главная защита его статуса члена среднего класса. Для якудзы и деревенских — досадная внешняя помеха. И если для служащего страна — совокупность всех её граждан, то для якудзы и человека деревенского страна — вообще понятие эфемерное, поскольку всё, что ему важно, — это группа своих, людей, которых он непосредственно знает и на которых может рассчитывать. Примерно то же справедливо и для мелких лавочников. И, наверное, для России — от её нищих до её президентов.
— Ваш Путин, наверное, человек вроде этого моего нейрохирурга, да?
Я киваю.
— У меня в фирме он бы и дня не продержался. Но на том острове был бы своим.
Мой приятель мечтает о доме с садом, с деревом в саду. Мечтает о спокойной жизни, которая ждёт его где-то там, далеко, на пенсии. О вечерах, которые можно провести в кругу семьи, а не в баре с очередным надоедливым клиентом.
О друзьях, с которыми он может вспоминать былое, вместе пережитое — не как со мной, ведь познакомились мы просто потому, что наши дети ходят в один класс, и дружба у нас будет, боюсь, недолгая. Но когда его станут в очередной раз переводить в другой филиал, он не будет просить, чтобы его оставили в нашем городе, — скорее всего, не разрешат, а если и разрешат, зарплату точно не повысят. «А я, знаешь, зарабатывать люблю».
