Далее господин Юнгер объяснил мне, как благодаря обстрелу Желтым крестом были отравлены вражеские окопы, после чего их можно было брать голыми руками.
Еще он сказал:
— Но вот поздней осенью семнадцатого года англичанин захватил под Камбре большой склад газовых снарядов, начиненных ипритом, и применил их против нас же. Много ослепших… Послушайте, Ремарк, а не тогда ли поразило и величайшего ефрейтора всех времен и народов? После этого он еще, помнится, угодил в лазарет под Пазевальком… Там встретил и конец войны… И решил сделаться политиком…
После короткого рейда за покупками — Юнгер запасся сигарами, включая и сигары из Бриссаго, Ремарк же последовал моим советам и приобрел у Гридера шелковый шарфик для своей жены Полетт — я в такси доставила обоих господ к Главному вокзалу. Поскольку у нас еще оставалось время, мы наведались в вокзальный буфет. Я предложила выпить на прощанье легкого белого вина. Хотя по сути все уже было сказано, в течение оставшегося часа с лишним мной были еще сделаны некоторые записи. На мой вопрос, а довелось ли им в последний год войны свести знакомство с весьма часто участвовавшими тогда в боях английскими танками, оба господина отвечали, что лично на них никакие танки не наезжали, хотя Юнгер со своей стороны утверждал, будто его часть в ходе контратак неоднократно натыкалась на эти «выгоревшие колоссы». Люди пытались защищаться от танков, кто с помощью огнеметов, кто связками гранат.
— Этот вид оружия тогда еще пребывал во младенчестве. Времени быстрых, всеохватных танковых атак еще только предстояло наступить.
После этого выяснилось, что оба могли наблюдать воздушные бои. Ремарк припоминал пари, которые заключались в окопах и на марше:
— Порция ливерной колбасы или пять сигарет — такова была ставка, независимо от того, кто падал, распуская по небу дымовой хвост, «фоккер» или одноместный «спад». Количественное превосходство было все равно за ними. Под конец на каждый наш самолет приходилось пять английских или американских.
Юнгер подтвердил:
— По всем статьям материальное превосходство врага было подавляющим, особенно в воздухе. И однако же я не без зависти наблюдал за нашими ребятами в трипланах. Воздушные бои всегда протекали по-рыцарски. Беззаветная храбрость, когда одинокая машина, подлетая с солнечной стороны, выклевывала себе противника из вражеского соединения. Какой был тогда девиз у эскадрильи Рихтхофена? Ах да, девиз был такой: «Железно, но безумно!» И, видит Бог, они не посрамили свой девиз. Хладнокровие и благородство. Очень-очень стоит прочесть, дорогой мой Ремарк, «Красный пилот», хотя даже и сам господин барон ближе к концу своих весьма живо написанных воспоминаний не мог не признать, что не позже чем с шестнадцатого года представления о бодро-веселой войне иссякли. Внизу лишь грязь да поля в воронках. Все более чем серьезно, все с ожесточением. И однако же вплоть до конца, когда его самого тоже сняли с неба, он сохранял неизменную храбрость. А такая позиция оправдала себя и на земле. Да, техника превосходила! В бою же не побеждены — вот как об этом говорилось. Но за спиной у нас разгорался бунт. Если я начну пересчитывать свои ранения — по крайней мере четырнадцать попаданий, пять — от винтовочных пуль, два — осколки снарядов, один — шрапнель, четырьмя я обязан гранатам и два — от разных-прочих осколков, с входными и выходными отверстиями получается двадцать рубцов, — я неизбежно приду к выводу: а дело все-таки того стоило.
Этот подсчет он завершил звонким, сказать точнее, столь же старческим, сколь и юношеским смехом. Ремарк сидел с замкнутым видом.
— Нет, здесь я вам не конкурент. Меня задело только один раз, когда я отрывал окоп. С меня и этого хватило. Нет и нет, геройскими подвигами я похвастаться не могу. Впоследствии я только служил в лазарете. Но уж там такого навиделся и наслышался! Так что и с украшением, которое я вижу у вас на шее, мне не тягаться. «За доблесть» — «Pour le Mйrite». Но что мы были побеждены, это факт. В любом отношении. Просто у вас и вам подобных не хватило духа признать поражение. Причем именно этого духа вам не хватает и по сей день.
Все ли было этим сказано? Нет. Юнгер подсчитал жертвы той эпидемии гриппа, который в последние годы войны свирепствовал по обе стороны фронта.
— Свыше двадцати миллионов, примерно столько же, сколько погибло в результате военных действий, но павшие по меньшей мере знали, ради чего они пали.
И тогда Ремарк почти шепотом спросил:
— Боже милосердный, так ради чего же?
С некоторым смущением я положила на стол столь знаменитые книги обоих авторов и попросила у них автограф. Юнгер поспешил написать на своем романе: «Нашей храброй девочке»; Ремарк же начертал вполне однозначную фразу: «Как из солдат получаются убийцы».
Вот теперь и впрямь было все сказано. Господа осушили свои рюмки. Почти одновременно — Ремарк чуть раньше — они поднялись с мест, едва заметно поклонились, но обошлись при этом без рукопожатия, а меня, которой каждый из них символически поцеловал ручку, попросили не следовать за ними на перрон, благо у обоих при себе только ручная кладь.
Пять лет спустя господин Ремарк умер, а вот господин Юнгер, судя по всему, вознамерился прожить наше столетие до конца.
Они чего, они ведь сплошь все выиграли войну. Благодаря банку. Взгляните хотя бы на этого, который с «братолином». «Братолин» — это по идее готовый фарш для котлет. Он загреб миллионы. А была это просто какая-то сечка из всякой всячины. Кукуруза там, горох, брюква. И в колбасу ее клали. И вот теперь эти фальсификаторы кричат, что мы, так называемый отечественный фронт, короче все, кто недостаточно лихо выпускал гранаты, и еще женщины коварно нанесли нашим солдатам удар сзади… Кинжал в спину… А между прочим, мой муж, под самый конец они загребли его в ландштурм, вернулся калекой, а обеих девчонок, они у меня дохленькие были, их унес грипп. А Эрих, мой единственный брат, он служил на флоте и пережил все эти Скагерраки и Доггеровские банки и вообще всю эту стрельбу, а вот в Берлине, когда он маршем пришел в Республику со своим батальоном прямо из Киля, так его пуля настигла на баррикадах. Мир, скажете? Тут я могу лишь горько улыбнуться. Насчет мира-то. Они ведь и по сей день стреляют. А у нас и по сей день брюква. Хлеб из брюквы, фрикадельки из брюквы. Я недавно даже торт испекла из брюквы, добавила только самую малость буковых желудей, потому что было воскресенье и мы ждали гостей. А тут, видите ли, разевают рот эти самые шарлатаны, которые за большие деньги продавали нам очищенный мел с добавкой так называемых ароматических веществ как приправу к жаркому, а теперь кричат в газетах про удар кинжалом в спину. Нет уж, прикончить их всех пора, на фонарь их, чтоб не было больше этих эрзацев. Кто это говорит про предательство? Мы просто не хотим больше кайзера и не хотим брюквы. Революции мы тоже не хотим, и еще никаких кинжалов, ни в спину, ни в грудь. Но чтоб снова появился настоящий хлеб, и не какой-то там «Фрукс», а настоящее повидло! И никакой «Айроль», где ничего не было кроме крахмала, а чтоб настоящие яйца, от настоящей курицы. И чтоб никогда больше смесь для жаркого, а настоящий кусок от настоящей свиньи. Вот и все, чего мы хотим. Потому как у нас наконец-то мир. Вот почему я у нас в Пренцлау выступала за Советскую республику, выступала в женском комитете по вопросам снабжения, где мы составили воззвание, и это воззвание было напечатано, и его расклеили на всех афишных тумбах. «Немецкая домохозяйка!» — кричала я с лестницы, которая ведет в ратушу. «Пора кончать с теми, кто выиграл на этой войне и со всем обманом. Что значит „кинжалом в спину“? Разве мы не сражались все эти годы в тылу? Уже с ноября пятнадцатого маргарин пошел на убыль, а брюква — на прибыль. И с каждым днем становится все хуже. Молока нет, зато есть молочные таблетки доктора Кароса. А потом на нас свалился грипп и, как пишут газеты, собрал богатый урожай. А после суровой зимы никакой больше картошки, все брюква да брюква. „На вкус вроде проволочного заграждения“ — вот что сказал мой муж, когда приезжал на побывку. А теперь, когда Вильгельм задал стрекача со всеми своими сокровищами в Голландию, в свой замок, получается что это мы, в тылу, да еще кинжалом, да еще трусливо, в спину…
Ваше здоровье, господа! После недель уныния вновь можно праздновать. Но прежде чем поднять бокал, следует задать вопрос: чего бы стоил весь наш рейх без железной дороги? Наконец-то мы ее имеем. В более чем сомнительной, что касается всего остального, конституции стояло черным по белому: задачей рейха является… Причем настояли на этой формулировке именно господа товарищи, которым вообще-то наплевать на отечество. То, что в свое время не удалось канцлеру Бисмарку, то, что не было суждено Его Величеству и что так дорого обошлось нам во время войны, ибо в связи с отсутствием единых нормативов, расколотая на двести десять паровозных моделей дорога часто оставалась без запасных частей, так что войсковые эшелоны и совершенно необходимое для боев под Верденом оружие застревали по пути, и вот это печальное обстоятельство, из-за которого мы, может быть, и упустили победу, устранили именно социалисты. Повторяю, именно социалисты, которые оказались способны на ноябрьское предательство, хоть и не претворили в жизнь данный, заслуживающий всяческой похвалы проект, однако сделали это претворение возможным. Ибо — спрашиваю я вас — какой нам был бы прок от самой густой и разветвленной сети железных дорог, покуда Бавария и Саксония из одной лишь — не будем лицемерить — из одной лишь ненависти к Пруссии отказывались содействовать объединению на всей территории рейха того, что должно быть объединено не только по Божьей воле, но и по требованиям разума? Вот почему я снова и снова повторял: лишь по рельсам железной дороги поезд доставит нас к истинному единству. Или, как в мудром предвидении сказал уже старый Гёте: «Чему своевластье князей помешает, дорога железная соединяет». Но сперва, наверно, надо было заключить навязанный нам мир, согласно которому восемь тысяч локомотивов и десятки тысяч товарных и пассажирских вагонов были переданы в бесстыжие и загребущие вражеские руки, чтобы мы, наконец, изъявили готовность по велению этой сомнительной республики заключить на государственном уровне договор с Пруссией и Саксонией, даже с Баварией и Гессеном, со Шверином в Мекленбурге и с Ольденбургом, согласно которому все железные дороги, к слову сказать, увязнувшие в долгах, отходили к государству, причем цена этой операции равнялась бы сумме долгов, не сделай все растущая инфляция бессмысленными любые подсчеты. Но теперь, когда я стою перед вами с бокалом в руке и оглядываюсь на двадцатый год, я могу спокойно сказать: «Да, господа мои, с тех пор, как государственный закон о железных дорогах был поддержан солидным капиталом в виде рентной марки, мы покинули область красных цифр и даже можем сейчас организовать нагло требуемые с нас суммы репараций, вдобавок мы собираемся все модернизировать — причем с вашей, заслуживающей всяческой благодарности помощью. И пусть меня — сперва украдкой, теперь же вполне публично называют „отцом локомотива немецкого единства“, я всегда знал, что единых норм в паровозостроении можно достигнуть лишь общими усилиями. Ганомаг [18] ли, который занимается производством паровозных букс, Краус К° управлением, Маффей цилиндровыми крышками или Борзиг монтажом, словом, все эти предприятия, правления которых собрались сегодня по столь торжественному поводу, поняли: единый паровоз рейха воплощает не только техническое единство, он олицетворяет и единство рейха! Но едва мы начали экспортировать с прибылью — недавно даже в большевистскую Россию, где весьма известный профессор Ломоносов оценил на отлично нашу модель товарного паровоза на горячем пару, — как уже все громче и громче начинают звучать голоса, которые пробивают приватизацию железных дорог. Чтобы получать быстрый доход, сэкономить на персонале и, по слухам, снять не вполне рентабельные участки пути. И тут я могу лишь предостерегающе воскликнуть: «Не отступайте от принципов!» Тот, кто хочет передать общегосударственную железную дорогу в частные, читай: чужие, ибо в конечном итоге иностранные, руки, тот наносит непоправимый ущерб нашему бедному, униженному отечеству. Ибо уже Гёте, за мудрое предвидение которого мы должны сейчас до дна осушить свои бокалы, однажды сказал Эккерману [19]…
