Ознакомительная версия.
— Я скучаю по тебе, Хрусталев, — сказала она, вынимая из его пальцев сигарету и затягиваясь. — Я так по тебе скучаю, сил нет.
Он достал из пачки новую сигарету и закурил, глядя ей прямо в глаза.
— Ну, ласточка, ты удивляешь меня. Скучать обычно начинают на третьем году семейной жизни. А так скучать, что «сил нет», иногда на втором. Но это исключение. А сколько месяцев ты замужем? Два или три?
— Почти три. Ты не занят сегодня?
— Ты знаешь, что я редко занят.
— Ой, Витя, не ври! Мне хотя бы не ври. — попросила она дрожащими губами. — Может, подождешь меня за углом? Я через десять минут выйду.
Он кивнул, расплатился и вышел на улицу. Легкий, еле заметный дождик задрожал в воздухе. Отлично, — измучила эта жара. Через десять минут появилась Дина. Сели в красный «Москвич». Она прижалась к нему прямо в машине, исцеловала все лицо.
— Соскучилась, слышишь? Соскучилась!
Все было так, как было всегда. Гибкое ее смуглое тело, родинки, запах ее волос, вкус ее губ, особая, нежная шероховатость ее почти черных сосков. Было все, кроме любви. Любви он не чувствовал и потому, как только она заснула, счастливая, крепко прижавшись к нему, он осторожно посмотрел на часы. Пятнадцать минут подождал. Ну, пусть он — «урод», как говорит Мячин. Урод, но не лгун. Хрусталев осторожно провел губами по ее виску.
— Ты знаешь… Уже половина второго…
Она широко раскрыла глаза.
— И что? Я останусь сегодня. Не выгонишь?
— Да нет, оставайся. А мужу что скажешь?
— Скажу что-нибудь, не волнуйся! Скажу! Скажу, что заснула на лавочке в парке.
— И он что? Поверит?
— А пусть не поверит! Пусть катится к черту! Какая мне разница!
— Ну, ладно. Тогда давай спать.
Она умоляюще и жадно посмотрела на него, слегка прикусила зубами плечо. Хрусталев усмехнулся в темноте. С такой не поспишь…
Светало, когда их разбудил звонок в дверь. Хрусталев открыл, даже не поинтересовавшись, кто. За дверью стоял Мячин в роскошном пиджаке, рожа помятая и воспаленная.
— Виктор! Я тебе сейчас все объясню!
Так захотелось врезать по этой воспаленной и торжественной роже, что Хрусталев не удержался. Врезал, и на душе полегчало.
Кровь хлынула из обеих ноздрей и залила роскошный пиджак. Поначалу Мячин оторопел.
— Ты что, Хрусталев?! У меня же причина!
— А мне наплевать.
Мячин размазывал кровь по пиджаку и рубашке, лицо его медленно бледнело.
— Ну, ладно, раз так. Жаль, конечно…
Дина ушла в восемь. Он хотел еще поспать, но не удалось. В девять позвонила Регина Марковна.
— Витя! Ты не забыл, надеюсь? Мы поезд сегодня снимаем! Ты же обещал Килькину!
Вот это и нужно. Пусть немножко пощекочет нервы. Надеюсь, башку не снесет. Он подъехал к железнодорожной насыпи и увидел, что съемочная группа уже собралась, и два огромных мужика копают яму между рельсами. Регина Марковна с застывшим ужасом на лице тихо крестилась.
— Посадят нас всех… Всех посадят. Убьем оператора!
— Коньяк приготовили? — бодро спросил он.
Регина Марковна кивнула на ящик.
— Пять звездочек. Как ты просил.
— Кажись, приближается, — лихо, но пряча страх крикнул один из мужиков и взмахнул лопатой.
— Ну, все! Я пошел! — оскалился Хрусталев. — Регина Марковна! За коньячком присмотрите!
Он прыгнул в яму. Механики по горло накрыли его брезентом. Он настраивал камеру, а шум поезда становился все громче, все страшнее, и теперь он уже не успеет вылезти, даже если захочет. И если они ошиблись в расчетах и яма слишком мелкая, ему снесет башку, и Аська останется без отца. Зато он, может быть, еще нагонит Паршина, который вряд ли успел улететь далеко. Он пригнулся. Поезд мчался над его головой, он снимал. Он снимал почти с закрытыми глазами, и ни один человек в мире не догадывался, что ему страшно.
Хорошо, что успели до дождя. Регина Марковна, вся в красных пятнах от пережитого, расцеловала Хрусталева и всхлипнула басом. Здоровенные мужики с лопатами, похожие на могильщиков из «Гамлета», смотрели на него с уважением. Камеры погрузили в служебный автобус, уехали, наконец. Он немного посидел в «Москвиче», покурил. Включил радио.
«…А ты летишь, и те-е-е-бе-е дарят звезды-ы-ы свою-ю нежность», — с придыханием пела Кристалинская.
Он снова подумал о Паршине. Летишь сейчас, Костя? А где ты летишь?
У памятника Маяковскому собралось много народу. Дождь лил стеной. Хрусталев проезжал мимо и остановился на светофоре. В толпе он неожиданно заметил Мячина, который закрывался от дождя букетом и, бурно жестикулируя, разговаривал с тоненькой девушкой, лица которой Хрусталев не смог разглядеть, оно было скрыто зонтом. На возвышении, тоже под зонтом, широко разинув рот, заикался Роберт Рождественский. Дали зеленый свет, Хрусталев нажал на газ, но проехал не больше десяти метров, и зеленый опять сменился на красный. Он снова остановился. Рождественский почти орал, и зонт над его головой раскачивался и подпрыгивал.
Мир, состоящий из зла и счастья,
из родильных домов и кладбищ…
Ему я каждое утро кланяюсь,
вчерашнюю грязь с ботинок счищая…[1]
Кланяется он, как же! Говорят, из-за границы не вылезает. Он, Евтушенко да Вознесенский — три поэтических голубя великой державы.
В кинотеатре «Художественный» на Арбате шел фильм Рязанова «Человек ниоткуда». На «Мосфильме» распространили слухи, что Суслов устроил скандал после просмотра и фильм вот-вот запретят. Хрусталев поставил машину в переулке, взял билет на семичасовой сеанс и сел в предпоследнем ряду. С самого начала фильм начал раздражать его: слишком много зубоскальства. «По-настоящему укусить боится, а тявкает громко», — подумал он про Рязанова, которому, в сущности, всегда симпатизировал. Юрский и Папанов ему понравились меньше, чем Моргунов, у которого была эпизодическая роль повара.
«И все-таки ни один, даже самый прекрасный актер не может спасти слабого фильма, — подумал он. — Все дело, как ты ни крути, в режиссере и сценаристе».
Очень хотелось есть, но дома ничего не было. Хорошо, что хоть Елисеевский еще открыт. Хрусталев выскочил под дождь, забежал внутрь, взял коробку сардин, докторской колбасы и два батона. Коньяка у него теперь много, хватит надолго. На остановке троллейбуса стояли люди. Он вдруг заметил темноволосую, насквозь мокрую девушку с большими глазами. Зонт ее сломался, и она прикрывалась им, наполовину закрытым. Фигурка ее напомнила ему ту худенькую, которую два часа назад обхаживал Мячин у памятника. Совпадение, конечно. Мало разве худеньких? Он остановил «Москвич», приоткрыл дверцу:
— Девушка! Вы простудитесь! Садитесь! Я вас подвезу!
Она помедлила.
— Не бойтесь! Садитесь! Ведь вы же вся мокрая!
Она вдруг решилась и полетела к нему, легче пушинки.
— Спасибо большое. Я правда вся мокрая.
— Куда вас везти? — спросил Хрусталев. — Извините, забыл представиться: Виктор Хрусталев, оператор. А вас как зовут?
— Марьяна. Марьяна Пичугина.
Он подвез ее к дому, старому многоэтажному дому на Плющихе. Разговор не получался, потому что он вдруг поймал себя на том, что начинает волноваться. Этого давно не было. Не было много лет. И не нужно, чтобы это опять наступило в его жизни, хватит.
У девочки оказались ярко-зеленые глаза. Но дело не в цвете, дело в том, как она смотрит. Немножко похоже на то, как смотрит его Аська, с таким же отзывчивым удивлением.
— Мне очень не хочется, чтобы вы уходили, — сказал он.
— Мне тоже не хочется.
Начать ее целовать прямо сейчас, в машине? Он сжал руки в кулаки и постарался, чтобы она не заметила этого.
— Ты хочешь поехать ко мне?
Она исподлобья посмотрела на него. Да, очень похоже на Аську.
— Хочу. Только вот как же бабушка… Она так волнуется…
— Ты с бабушкой, что ли, живешь?
— И с братом, — сказала она.
— Придумай что-нибудь, а? — умоляюще сказал Хрусталев, разжал кулаки и порывисто обнял ее.
Волосы пахнут дождевой водой и, кажется, чем-то еще. Наверное, ландышем. Все. Я попался.
— Я скажу бабушке, — прошептала она, — что останусь у Светки. Что мы занимаемся, а на улице такой дождь…
Он гнал машину так, как будто торопится на самолет, который уже стоит на взлетной полосе и сейчас закроются все его двери. В квартире было темно, но прохладно, потому что утром он оставил открытыми все окна. Она вошла, держа в руках свои мокрые насквозь босоножки, и остановилась у стола. Кажется, она дрожит. Он притиснул ее к себе и начал осыпать поцелуями, одновременно стягивая с нее мокрое платье. Она зажмурилась, но не произнесла ни слова даже тогда, когда вся ее одежда, кроме лифчика, который он почему-то не сумел расстегнуть, упала на пол. Хрусталев не успел даже испугаться того, что не сразу пришло ему в голову, а когда пришло, было уже поздно:
Ознакомительная версия.
