Ознакомительная версия.
У нее же никогда никого не было!
Он поднял ее на руки, несколькими шагами пересек комнату и, положив на тахту, опустился рядом, не переставая обнимать ее. Она обхватила его голову обеими руками, и Хрусталев услышал ее звонко колотящееся сердце.
Мужчиной он стал в конце девятого класса. Бойкая пионервожатая Галя с круглым носом, обсыпанным оранжевыми веснушками, сказала: «Пойдем, я тебя поучу». Она оказалась отчаянной и, может быть, даже слегка сумасшедшей. После Гали были другие женщины. Ни у одной из них Хрусталев не стал первым. Даже Инга потеряла девственность незадолго до встречи с ним. Когда они, едва познакомившись на свадьбе Борьки Лифшица, сразу же решили удрать, поехать к ней на Шаболовку, и стояли на морозе, ловили такси, Инга зажала рот обледеневшей варежкой и глухо сказала, не глядя ему в глаза: «Я недавно рассталась со своим парнем, он тоже учился во ВГИКе. Мы жили с ним вместе, но я никогда не любила его». К блаженству их первой близости примешалась его дикая ревность, и утром он спросил у нее: «Ты здесь с ним спала? На вот этой постели?» И она опять, не глядя ему в глаза, ответила: «Да. Но сейчас это все совсем не имеет значения».
Представить себе, что, проезжая мимо автобусной остановки, он увидит стоящую под проливным дождем девушку, от лица которой можно просто сойти с ума, и эта девушка доверчиво впрыгнет к нему в машину и позволит ему сразу же увезти ее к себе, где станет понятным, что до нее никто никогда не дотрагивался, — представить такое было все равно что, вставши на цыпочки, достать луну с неба. Ему вдруг показалось, что, навалившись на нее своим большим телом, он причинит ей боль, и, несмотря на острое нетерпение, Хрусталев слегка отодвинулся, лег на бок, целуя ее длинную и тонкую шею со вздрагивающей голубоватой жилкой. Он медлил до тех пор, пока она сама — отчаянно, неловко, порывисто — вдруг прижалась к нему так крепко, что тело ее стало частью его тела, и только тогда он осторожно раздвинул ее послушные горячие ноги…
Проводив Марьяну утром до автобусной остановки — она ни за что не хотела, чтобы он отвез ее на машине, — Хрусталев поднимался в квартиру по лестнице, и в нем происходило что-то странное: он чувствовал, как ему хочется жить. За стенами дома разгорался еще один теплый летний день, не обещающий никому ничего плохого. От луж, не успевших просохнуть после вчерашнего ливня, поднимался еле заметный пар. Каждое дерево было промыто и сверкало так, как будто его подготовили к великому торжеству. Да, жить, жить и жить! Подниматься по этой загаженной кошками лестнице, пить водку, работать, смеяться, любить. И даже в тоске, даже в дикой обиде есть жизнь. Ничего, что он столько навалял. Все еще можно исправить. В конце концов, ему ведь всего тридцать шесть. Вон Феде Кривицкому сорок восемь, а у него вот-вот должен родиться ребенок. Значит: еще не поздно, значит, все будет хорошо, потому что у этой девочки такие глаза, и так она дышит, прерывисто, нежно, и ландышем пахнет, и так она просто подчинилась ему в постели… Как это она спросила ночью? «Я правда тебе подхожу?»
Машинально он нащупал в кармане брюк маленький ключ от почтового ящика, достал почту. В глаза ему бросился плотный конверт. Он разорвал его. Повестка, вызов в прокуратору. «26 мая в 13 часов вам надлежит явиться по адресу Петровка 38, кабинет № 18 к следователю Цанину А. М. для дачи показаний».
Он всматривался в напечатанные на машинке слова, но они сливались, и на секунду он вдруг почувствовал, что перестает понимать их смысл.
Следователь Цанин был коренастым, лысеющим человеком с тусклыми свинцовыми глазами. Хрусталева он принял приветливо и с самого начала шутил и острил, словно речь шла о каких-то пустяках.
— Здравствуйте, товарищ Хрусталев! Виктор Сергеевич, если не ошибаюсь? Садитесь сюда вот и располагайтесь. Вы ведь, наверное, уже догадались, зачем я вас пригласил?
— Нет, — коротко ответил Хрусталев.
— Мы выясняем подробности смерти товарища Паршина Константина Анатольевича. Не все нам понятно в его этой смерти.
Рубашка прилипла к спине. Горячие струйки пота защекотали кожу. Хрусталев достал носовой платок и вытер сначала лицо, потом шею. Цанин весело посмотрел на него и сделал небольшую паузу.
— Ведь вот работенка моя! Что вы скажете? Сидим и копаемся в этих подробностях! А хочется, знаете, Виктор Сергеич? Послать бы все к черту и в лес, на природу! Однако вернемся к печальным событиям. Нам известно, что товарищ Паршин гулял с вами, так сказать, почти трое суток перед самой своей гибелью, так?
— Ну, так.
— Не высказывал ли он каких-то суицидальных мыслей? Не был ли он мрачен, так сказать, подавлен?
— Нет, не был.
— А что? Весел был?
— Ну, нормальный… Он был — как всегда.
— И шутил?
— Шутил. Да. Конечно, шутил.
— Вот это интересно! Был весел, шутил, а потом, так сказать, встал на подоконник и прыгнул? «Щучкой», так сказать? И голова его разлетелась на три фрагмента.
Хрусталев передернулся, и тусклые свинцовые глаза следователя оживились.
— Еще вот какое уточнение: где вы оставили машину, не помните?
— Помню. Мы заехали в одну компанию утром, после буфета на станции, и там, у этого дома, я бросил машину.
— Почему же вы ее бросили?
— Потому что был пьян и не хотел садиться за руль.
— Вот это похвально, вот это ответственно! Всем бы так. А то, знаете, сядет пьяный, так сказать, водитель за руль и грохнется сам, и семью свою грохнет! Но вы мне другое скажите: вы ведь, наверное, были в комнате Паршина незадолго до его, так сказать, гибели? Вы пили, гуляли, потом пошли провожать его до дома, поднялись наверх, в его комнату… Так?
— Нет, не так. Я проводил его до дома и пошел к себе.
— Ну, этого вы не можете помнить. В том состоянии, в котором вы находились, вы ничего точно помнить не можете. Закон, так сказать, химии.
Цанин снял трубку и громко сказал, отчеканивая каждое слово:
— Слава! Ты там? Поднимись ко мне, пальчики надо «откатать».
— Послушайте! — не выдержал Хрусталев. — Конечно, в комнате Кости есть мои отпечатки! Но какое это имеет отношение к тому, что он…
— А мы разберемся, какое. За это вы, так сказать, не волнуйтесь. Вот Слава придет и поможет. Эксперт наш, Вячеслав Петрович Нагульный. Вот, кстати, и он.
У эксперта Нагульного был нос якорем и желтые круги под глазами. Он быстро отодвинул мешавшие ему бумаги и начал вытаскивать из принесенного чемоданчика свое хозяйство.
— Правую руку, пожалуйста, — неожиданным для его облика бабьим голосом попросил он. — Вот так. Вот. Покрепче.
— Странно, Славик, — доверительно заговорил следователь. — Представь себе только: в прекрасном расположении духа человек. Пьет и, так сказать, гуляет с лучшим другом. А потом, находясь, так сказать, в прекраснейшем расположении духа, прыгает вниз из раскрытого окна. Загадка творческих людей!
— Я не говорил вам, что Паршин был «в прекраснейшем расположении духа». У него были свои проблемы, свои неприятности… — вспыхнул Хрусталев.
— Тогда, значит, я вас не понял! — живо отозвался следователь. — И какие же именно проблемы?
— У него завернули фильм. И другой сценарий, который он обдумывал, судя по всему, никогда не прошел бы…
— А, вот оно что! И о чем же сценарий?
Хрусталев посмотрел на него почти с ненавистью.
— О жизни и смерти одного рядового комсомольца.
— О смерти-и-и? — удивленно протянул следователь.
— Ну да. О том, как рядовой комсомолец приехал на ударную стройку и как он во всем разочаровался. Во всей своей жизни и всех ее планах. И ему ничего не осталось, как броситься вниз с крыши недостроенного здания. Вот такой был замысел.
Цанин даже привстал со своего кресла.
— Ну, вот и разгадка! А вы говорите, что Паршин был настроен оптимистично, хотел жить, работать…
— Одно не отрицает другого! — взорвался Хрусталев. — Комсомолец — это проявление одной стороны Паршина. Это его творческое «альтер эго».
— Ах, вот оно что! Альтер эго! — Цанин добродушно расхохотался. — Слушай, Славик, у тебя есть альтер эго?
— Альтер эго? — бабьим голосом переспросил эксперт. — Ну, вот чего нет — того нет.
— А все потому, что мы с тобой, Славик, серые люди, обыватели. Но мы с тобой, Слава, вряд ли допустили бы, чтобы друг, имеющий, так сказать, подобное «альтер эго», как этот Паршин, остался бы дома, да пьяным к тому же, да с раскрытым окном… Мы с тобой его к койке привязали, тревогу забили бы, так?
— Ну, как же? Конечно, — кивнул эксперт.
Брезгливая гримаса исказила лицо следователя.
— Свободны, Виктор Сергеич, — сказал он, подписывая пропуск. — На сегодня хватит. Из Москвы попрошу никуда не выезжать.
Хрусталев вышел на улицу. Как все изменилось! С утра было солнце, и птицы в листве, и эти влюбленные радостные глаза… Сейчас ничего. Пустота, чернота. Домой идти не хотелось.
Ознакомительная версия.
