С той поры он норовил улизнуть в скалы всякий раз, когда перебирался в новую долину — чтобы поискать в камнях следы неведомого и прелестного. Он гладил плоскости скалистых панно, отряхивая пыль и грязь, чтобы добраться до изображений, найти сокровище. Возвращаясь домой, рассказывал ей об увиденном на плитах предков. Она поощряла его, благословляя эти шаги, говорила: «Нет в том для тебя никакого страха, если ты корни свои ищешь». Он не понимал. Он не задавался целью понять. Много времени пройдет, когда он, наконец, осознает, что у всего этого есть связь с его неизбывной тоской по прошлому и тайная жажда к неведомому…
Поднялось марево, и земля как будто закипела. День замер. Сахара затихла, покорилась произволу палача.
Посреди этого глубокого покоя, в таинственной необъятной тишине он услышал мелодию. Поначалу принял ее за отвратительный голос южного ветра, пробирающегося в расщелинах гор и пустотах пещер. Но печальное пение становилось звучнее и четче, по мере того как стихал ветер, и день проваливался в тишину и небытие.
Странная мелодия… Грустная — словно вырастает из необъяснимости пустыни и величия гор. Пробуждает в груди тайное уныние и рождает дикую страсть. Говорит о неведомом и навевает тайну о жизни и смерти. То отдалится вдруг и исчезнет, то опять зазвучит с новой силой, так что покажется, будто райская птица примостилась где-то над головой. Больше всего поражала его та способность, с которой она переключалась с одной мелодии на другую. Каждая новая мелодия была грустнее и притягательнее предыдущей. Голова шла кругом от этой тоски и страсти, он шевельнулся, пополз в поисках выхода из пещеры. Зной обжигал ему ступни, он вернулся, отер и облизал ноги. Подождал до вечера и вылез, чтобы возобновить свои поиски. Однако птица перестала петь и исчезла.
Они переселились в Тадрарт в поисках селей и пастбищ. Там он опять услышал ее — после перерыва в несколько месяцев. Удивляло многообразие мелодий, сопряжение звучаний, многострунность и многоголосье — словно это пел десяток птиц, а не одна только. Он повторял за ней мелодии песен и забирался все выше в горы, в каменные кельи. Мать как-то увидела его спину на отвесном плоском утесе гряды Тадрарт, разрыдалась от страха, кинулась к очагу, зачитала заклинания на языке джиннов и языке хауса[70], чтобы уберечь его от падения. Когда же он, хохочущий, вернулся к ней, она отказалась с ним разговаривать. Он долго шел вслед за ней по дороге домой. Потом решил задобрить мать пением. Подражая неведомой райской птице, затянул громким голосом песню без слов, и волшебное эхо с небесных вершин ущелья откликнулось на нее, ее подхватили черные глотки пещер и опрокинули в долину колдовским шквалом сказаний. Закружились в пляске гурии в райских садах, запричитали бесовки в горных кельях, а когда он замолк — увидел, что мать его тоже плачет.
Ночью во мраке палатки, уже приготовившись ко сну, она спросила его: «Кто тебя научил петь? Откуда такой небесный голос?» Но он только улыбнулся в темноте, сделав вид, что спит.
Секрет не в многообразии инструментов, многоголосье и множественности напевов и песен, а в таинственном смерче, что подымал его в небеса, уносил в прошлое, в мир легенд и сказаний. Одиночество растворялось, обнажалась величайшая тайна, которую он ощущал непрестанно, но не мог никогда постичь. Тайна жизни, пустыни и мертвых. С этим пением посвисты ветра в каменных полостях казались ему воем, а печальные песни женщин по вечерам и по торжественным случаям превратились — по сравнению с ним — в жалкие вопли. Он горел желанием бежать вослед этому колдовскому голосу и отыскать птицу.
Эта погоня научила его лазить вверх по голым и гладким стенам гор, а подражание развило голос, он овладел искусством пения.
Однако он ни разу не видел птицы.
Как-то вечером он сказал матери:
— Эта тайная птица говорит то, что я чувствую, но как мне увидеть ее?
Женщина, согнувшись, сбивала масло и только улыбнулась в ответ.
— Что это за птица, которая может говорить то, что чувствуют люди? — спросил он вновь.
Таинственная улыбка не исчезла с ее губ, когда она хладнокровно сказала:
— В Сахаре ничего нет — и есть все!
— А в сказаниях ничего не говорится о такой птице?.. Расскажи мне о птицах. У какой птицы может быть такой голос, как у этой?
— У соловья.
— Соловей — это невидимая птица?
— Ты можешь высмотреть его в чаще весною.
— Расскажи мне о других птицах. О невидимых птицах.
Она опять улыбнулась ему, но ни о каких птицах так и не рассказала.
…Черными ночами, когда мир покидает Сахару, и покров тайны и смерти окутывает ее, она говорит:
— Дай мне послушать твой голос. Я хочу услышать ту песню, которой обучила тебя невидимая птица.
И он поет. Врывается вглубь, нарушая одиночество бесовок в пещерах. Пляшет с гуриями в райском саду. Озаряет молниями мрак ночи. Вселяет жизнь в клинопись ушедших времен на пыльных камнях и возвращает Сахару из ее странствия в небытие…
Однажды его услышала дочь его дяди, когда он пел, удалившись в пустыню, и — разрыдалась, заболела горячкой! Не покидала дома несколько дней и тайну свою матери долго не открывала — несколько недель прошло с того дня. Ни бальзамы не помогали, ни заклинания. Мать позвала кочующих девиц, решила устроить заветный для молодежи праздник[71] — «Обетованный». Прошло полмесяца — вернулось полнолуние. Надушились девушки духами и благовониями, которые привозили купеческие караваны из Кано[72], окрасила девичьи руки и ноги хна. Вышли все в лунном свете наружу в разукрашенной одежде и уселись в круг на просторе ночной равнины.
Слагательница стихов заиграла на струнах амзада, а негритянки забарабанили на барабанах тенде[73]. Женское собрание заклекотало во весь голос, воздух наполнился хоровым пением и криками, выбежали девушки и парни. Однако исполненная грусти Сахара не утолила жгучей страсти больной дочери его дяди. Она сидела согнувшись, в кругу танцовщиц и плакала, а затем ею овладел припадок безумия. Появился Удад, и вечер приостановился. Он попросил поэтессу подыграть на амзаде ему одному и огласил ночь песнями неведомой птицы. У всех в округе перехватило дыхание. Дыхание людей и дыхание Сахары. Тишина плотно обволокла землю, вдвойне усилился свет, льющийся от полной луны. Запылала страсть, и отлетели души влюбленных, чтобы жить в сказке.
Недуг незаметно покинул тело больной, и она почувствовала себя небесным ангелом.
Сказала своей матери: «Грех мне выйти замуж за кого-нибудь, кроме Удада-джинна».
Они пристроились к широкому пастбищу на равнине, и он отправился в конце концов жить со стадом верблюдов в Тадрарте.
Дочь его дяди жаждала удержать его, а он стремился найти и увидать воочию неведомую райскую птицу.
— А дочь твоего дяди? — пыталась противиться его мать. — На кого ты ее оставляешь?
— Это невыносимо! На равнине такой душный воздух.
— У нее такая же шальная голова, что у тебя. Она зареклась входить к любому мужчине, кроме тебя. На кого ты ее оставляешь?
— В Сахеле полно мужчин. Я хочу видеть птицу.
— У нее шальная голова…
— Я не думаю заводить дом.
— Тебе придется это сделать, если не сегодня, то завтра. Не откладывай дела на завтра!
…На вершинах Тадрарта его преследовали посланцы. Всякий пастух, появлявшийся в долине акаций, приносил весточку от нее. Потом она пошла на хитрость и внушила пастухам, чтобы они прибегли к убеждению. Сказали ему, будто она — из самых красивых невест. Высокая, стройная, светлокожая. С круглым лицом и большими глазами. Красиво поет и слагает стихи. Ангел, о котором мечтают благородные всадники в Ахаггаре[74] и Аире. Если медлить будет, они нагрянут оттуда и похитят ее у него прямо из рук. А если позволит ей ускользнуть, так уделом сына вассалов станет обезьяна из племени или негритянка из джунглей. Один из таких талантливых пастырей сподобился даже сочинить касыду, прославляющую прелести девушки, и она взволновала Удада, пробудила в сердце тоску по гуриям в человеческом женском облике, по богиням Сахеля. Гонялся он еще несколько дней за своей птицей, потом спустился на равнину и положил свою голову к стопам влюбленной гурии…
Молодежь разделила с ним его радость и устроила ему свадьбу, которая могла поспорить со свадьбами знатных. На смотринах гарцевали чистокровные махрийцы, многие юноши приняли участие в состязаниях всадников.
Однако в первую брачную ночь он оказался не в силах петь и потерял голос.
