Она стояла в арке, соединявшей комнату с кухней. Под окнами громыхал транспорт.
Он сказал:
— Понимаете, вот как вышло: я и не знал, что он у меня. Не то что забыл — такое ощущение, что просто не знал.
— Кажется, я не знаю, как вас зовут.
Он сказал:
— Кейт, верно?
— Вы мне уже говорили?
— По-моему, говорил. Да, говорил.
— Звонок… просто как гром среди ясного неба.
— Меня зовут Кейт, — сказал он.
— Вы в «Престон Уэбб» работали?
— Нет, этажом выше. Маленькая такая лавочка, называлась «Ройер пропертиз».
Он встал, собираясь уйти.
— В «Престон» столько подразделений. Я думала: может быть, мы просто не сталкивались.
— Нет, «Ройер». У нас почти всех выкосило, — сказал он.
— Мы ждем, что будет дальше, куда переедем. Я об этом почти не думаю.
Повисла пауза.
Он сказал:
— Мы назывались «Ройер и Стэнс». Пока на Стэнса не завели уголовное дело.
Наконец он направился к двери — и взял портфель со стула. И, уже потянувшись к дверной ручке, опешил, взглянул на хозяйку в дальнем углу. Та улыбнулась.
— Зачем я это сделал?
— Привычка, — сказала она.
— Я чуть не ушел с вашими вещами. Во второй раз. Ваше бесценное фамильное наследство. Ваш мобильник.
— Какой там мобильник. Когда я осталась без него, оказалось, он мне не нужен.
— Ваша зубная щетка, — продолжал он. — Ваши сигареты.
— О Боже, нет! Вы узнали мою позорную тайну. Но я бросаю — дошла до четырех в день.
Она вновь указала ему на диван, широко взмахнув рукой — решительный приказ полицейского-регулировщика: поживее-ка.
Накрыла стол: чай, блюдо с сахарным печеньем. Ее звали Флоренс Дживенс. Она поставила с другой стороны стола табуретку, села наискосок от него.
Он сказал:
— Я про вас все знаю. Ультразвуковая зубная щетка. Вы чистите зубы звуковыми волнами.
— Я помешана на технике. Обожаю всякие приспособления.
— Почему у вас диктофон лучше моего?
— Кажется, я всего два раза им пользовалась.
— Я своим пользовался, но потом никогда не слушал записей. Мне нравилось в него говорить.
— И что вы говорили?
— Ну, не знаю. «Уважаемые сограждане» и всякое такое, — сказал он.
— Я думала, все пропало с концами. Не подала заявления об утере водительских прав. Собственно, вообще ничего не делала — сижу вот в этой комнате, и все.
Прошел час. Разговор продолжался. Печенье было невкусное, но он все равно машинально брал его с блюда, откусывал по чуть-чуть, как маленький ребенок, и бросал изуродованные останки назад на блюдо.
— Я сидела за монитором и услышала, как приближается самолет, да, услышала, но только после того, как меня швырнуло на пол. Вот как быстро, — сказала она.
— Вы уверены, что слышали самолет?
— Ударная волна швырнула меня на пол, и тут я услышала: самолет. И систему пожаротушения, кажется. Пытаюсь вспомнить, как сработала система пожаротушения. Точно знаю: я вдруг вымокла, до костей.
Он понял, что эта фраза слетела с ее губ нечаянно. Прозвучало как интимная подробность: вымокла до костей. Она невольно запнулась.
Он подождал.
— У меня зазвонил телефон. Я села за свой стол — не скажу почему, просто чтобы присесть, успокоиться. Беру трубку. И мы стали разговаривать: «Привет, это Донна», что-то наподобие того. Звонит моя подруга Донна. Я говорю: «Ты слышала этот шум?» Она звонит из дома, из Филадельфии, хочет приехать в гости. А я: «Ты слышала этот шум?»
Она рассказывала медленно, одновременно припоминая, часто умолкала, чтобы уставиться в пространство и снова все увидеть: обвалившиеся потолки и заблокированные лестницы, дым, дым, который не рассеивался, и развалины стены, несущей стены, — она помолчала, подбирая слово, а он ждал и смотрел.
Она была как в забытьи, потеряла чувство времени, — говорила она сама о себе.
Где-то текла или била фонтаном вода, откуда-то хлынула.
Мужчины рвали на себе рубашки и закутывали лица — от дыма, вместо респираторов.
Она видела женщину со сгоревшими волосами: волосы горели и дымились, — но теперь уже не уверена, то ли сама видела, то ли слышала от других.
Иногда приходилось пробираться на ощупь — дым был очень густой, — уцепившись за плечо впереди идущего.
Туфли она то ли потеряла, то ли сама сбросила с ног, а где- то, словно ручей, текла вода, где-то рядышком, сбегала под горку.
И вот уже на лестнице стало тесно, шли медленно, прибавлялись люди с других этажей.
Кто-то сказал: «Астма». Теперь начинаю рассказывать — и понемножку вспоминается. «У меня астма, астма». Женщина, с отчаянием. На лицах паника. И тогда, по-моему, я упала, просто свалилась. Пролетела пять-шесть ступенек и растянулась на лестничной клетке, вроде как упала, поскользнувшись, здорово стукнулась.
Ей хочется рассказать ему все, сообразил он. То ли она забыла, что и он был там, в башне, то ли именно поэтому она должна рассказать ему и больше никому.
Он понял: она больше никому не рассказывала — по крайней мере, так живо.
— Я страшно испугалась, что меня растопчут, хотя люди ступали осторожно, помогли мне, но само ощущение — что ты упала в толпе и тебя растопчут. А люди помогали; помню одного мужчину, он мне помог встать на ноги, пожилой, с одышкой, а помог мне, разговаривал со мной, пока я не смогла двинуться дальше.
В шахтах лифтов пылал огонь.
Один мужчина говорил, что это сильнейшее землетрясение. Она совсем забыла про самолет и была готова поверить в землетрясение, хотя сама слышала самолет. А кто-то другой сказал: «Видал я землетрясения» — мужчина в костюме, при галстуке, — «хрена с два это землетрясение» — солидный мужчина, образованный, топ-менеджер, — «хрена с два это землетрясение».
Сверху свисали провода, она почувствовала, как по руке скользнул провод. Упал на мужчину позади нее, и тот подскочил на месте и выругался, а потом рассмеялся.
Толпа на лестнице, беспредельная мощь толпы: еле ковыляющие, плачущие, обгоревшие — не все обгорели, лишь некоторые, — но почти все спокойные, женщина в инвалидной коляске: ее несли на руках, люди уступали дорогу, растягиваясь по лестнице цепочкой.
Так она говорила, а на ее лице застыло умоляющее выражение. О чем она просит, просит от всего сердца?
— Сама знаю: не могу я, живая и здоровая, сидеть здесь и рассказывать, как упала на какой-то лестнице, когда такой ужас, столько народу погибло.
Он не прерывал. Давал ей выговориться, не пытался утешить. Зачем утешать? Она сгорбилась на табурете, обращалась к столешнице.
— Мимо пробегали пожарные. И: «У меня астма, астма». И некоторые — те, кто не отмалчивался, — говорили: «Бомба». Они пытались звонить по мобильникам. Прямо на ходу, на лестнице, набирали номера.
И тут откуда-то снизу, из рук в руки, стали передавать бутылки с водой, и газировку, и кое-кто — ребята из трейдерских контор — даже начали понемножку острить.
И тогда же мимо побежали пожарные, вверх по лестнице, в самое средоточие, ТУДА, и люди уступали им дорогу.
И тогда же она увидела знакомое лицо, этот человек шел наверх, ремонтник, они всегда, когда встречались, перешучивались, он пошел наверх, разминувшись с ней, держа в руках какой-то длинный железный инструмент — кажется, такими штуками отжимают двери лифтов, — и она попыталась вспомнить, как же эта штука называется.
Кейт ждал. Она смотрела в пространство, напрягала память: казалось, ей очень важно вспомнить, словно она ищет в памяти имя ремонтника, а не название его инструмента.
Наконец Кейт сказал:
— Монтировка.
— Монтировка, — произнесла она, и опять задумалась, точно увидела все вновь въявь.
Кейт подумал, что тоже видел этого человека: тот и с ним разминулся, дядька в каске, на поясе у него висели инструменты и фонарики, а в руках он нес монтировку загнутым концом вперед. Если бы она о нем не обмолвилась — не было бы повода вспомнить. Ну да какая разница, подумал он. Но нет, разница есть. Кто знает, что сталось с ремонтником, — о его судьбе им известно лишь, что они оба его видели, в разных точках своего пути вниз по лестнице, — но важно, отчего-то важно, не поймешь почему, но важно, что воспоминания пересеклись, уловили ремонтника и вынесли его из башни сюда, в эту комнату.
Кейт подался вперед, облокотившись на журнальный столик, покусывая свою руку. Смотрел, как она говорит.
— Мы всё спускались и спускались. Темно, светло, опять темно. У меня такое ощущение, что я до сих пор на той лестнице. Мне хотелось к маме. По гроб жизни останусь на лестнице, даже если до ста лет доживу. Спускались так долго, что начинало казаться: так и полагается. Бежать мы не могли, никакого ошалелого бегства не было. Мы все были в одной лодке. Мне хотелось к маме. Хрена с два это землетрясение. Десять миллионов в год зарабатываю.
Самый ужасный дым остался позади, и тогда-то она увидела собаку, слепого мужчину и собаку-поводыря, там, впереди, недалеко, и они были точно из Библии, подумала она. Они были такие спокойные. Словно бы излучали спокойствие, подумала она. Собака — это был как бы чистейший покой. Они уверовали в собаку.
